Золотой век. Книги 1 - 3

Вновь растолкал успевшего погасить лампу Феодота. Тот, зевая, не гневаясь, не спрашивая указаний, зажег серную спичку, подпалил фитилек масляной лампы.

Марк отыскал искомое место и по старой привычке вычеркивать все, что могло хотя бы в какой‑нибудь степени соответствовать произошедшим событиям, переменил «квадов» на «сарматов», а «насильников» на «разбойников».

В окончательной редакции это размышление нарисовалось так:

«Паук изловил муху — и горд! Другой — зайца, третий выловил мережей сардину, четвертый, скажем, вепря, еще кто‑то медведей, иной — сарматов. А не разбойники ли они все, если вдуматься, каковы их основоположения?»

Понравилось.

Метко и по существу.

Испытал гордость — могем еще, могем!

Зевнувший Феодот едва не расплескал чернильницу — цезарь с укором глянул на него. Раб сидел с закрытыми глазами. Марк ткнул его кулаком в бок. Тот открыл глаза и, не глядя на хозяина, заявил.

— Не сплю я, не сплю.

— Тогда не дергайся!

Феодот кивнул и, не удержавшись, зевнул во весь рот, затем, по — прежнему не открывая глаз, рассудительно добавил.

— Ну, не сложилось. Ну, ушел Ариогез! Что ж, теперь себя и других мучить. Сами же убеждали — свернись в себя самого! В себе поищи ответ на мучительные вопросы. Там, в себе, много чего напихано. Лучше задайтесь вопросом, какого рода разум может считаться самодостаточным? Поищите у Эпиктета — что он говорил? Только то разумное может считаться цельным и завершенным, которое действует справедливо и дает другим поспать. Стоит ли спешить преследовать Ариогеза, сломя голову, бросаться на другой берег? Или, может, разумнее отдышаться после сражения, оглядеться, сообразить, что к чему?

— Помолчи, — коротко распорядился цезарь и вновь прильнул к бумаге:

«Против тщеславия еще и то хорошо, что уж никак не можешь сказать о себе, что прожил жизнь как философ, или хотя бы с юности держался мудрых советов. Нет, и людям, и тебе самому известно, как далек ты от философии. Погряз в страстях, и теперь нелегко тебе будет снискать славу философа, да и сложившееся положение никак не способствует похвальбам и триумфу…»

Подумал и вычеркнул «похвальбу и триумф». С юности, с того самого момента, когда его, салажонка, перевели во дворец Тиберия и негласно назвали цезарем, то есть наследником верховной власти, дал зарок — никогда не упоминать в записках об окружавших его знакомых и незнакомых людях, описывать конкретные обстоятельства, анализировать принятые решения. После того, как в юности во дворце Тиберия исчезла часть его записей, эта предосторожность оказалась далеко не лишней. Тогда же озарило — не к лицу цезарю наедине с собой судить других.

Мелко это.

И опасно.

Тем более нельзя касаться событий личной жизни, мотивов принятия решений, частных и государственных тайн. Слово принцепса, тем более зафиксированное на бумаге, имело страшную силу, он сам не всегда мог полновластно распоряжаться им. Свои несовершенства следовало излечивать так, чтобы никому от этого не было вреда. Следует писать об основоположениях, выводах, общих правилах, а как, каким образом и откуда он вывел их, это знать необязательно.

Глянул на Феодота, угодившего в самую точку. Действительно погряз, угодил в лапы постыдного. Какой бы обидной не казалась мысль, что не он, властитель мира перехитрил предводителя квадов, а этот варварский царек обвел его, как мальчишку, вокруг пальца, — не стоит давать волю неразумному душевному сжатию или, что еще хуже, желанию наказать того, кто, по — твоему, незаслуженно наказал тебя. Это желание основоположники именовали гневом.

Позволив Феодоту убрать чернильницу и поспать, холодно взвесил сложившуюся ситуацию. Удовлетворения не испытывал. Была в сегодняшней победе горечь недовыполненного, некая соринка, способная в кровь стереть обутую в солдатский сапог ногу. Очевидно, что добиться в полном объеме выполнения с такой осторожностью и тщательностью выношенного замысла — поголовного избиения варваров на этом берегу и освобождения дороги на север, — ему не удалось. К этому следует добавить подспудно сформулированный Феодотом тезис — руками императора Ариогез сумел снять непосредственную угрозу, нависшую над его племенем.