Золотой век. Книги 1 - 3

После пьяной ночи с братом мужа, утром Фаустина испытала приступ отвращения, до блевотины. Луций Вер по сути своей был человеком управляемым, и его простодушие являлось искаженной формой самого страшного из всех видов своеволия — своеволия, основанного на глупости.

Марк заслужил ее любовь, ей было хорошо с ним. Если бы не бюсты и статуи прежних повелителей, которые в несчетных количествах скапливались в мрачных и бесконечных коридорах Палатинского дворца — здесь можно было наткнуться даже на изображения прóклятых сенатом Калигулы и Нерона; если бы не напоминания о прежних злодействах, которыми были пропитаны эти стены, она считала бы себя самой счастливой женщиной на свете. Ужас состоял в том, что постоянно одолевали сомнения — сумеет ли муж удержать власть? Пугало его увлечение философией, пугали его слова, что истинная философия — это не развлечение, не мода, а руководство к действию.

Как бы не так!

Если кто‑то полагает, что на вершине принципата следует всерьез тратить время на подобную заумь, жди беды для близких и домочадцев. Что случится с ней и детьми, если в чем‑нибудь, когда‑нибудь Марк допустит ошибку и их семья лишится трона? Эта мысль ужасала, от нее нельзя было избавиться. Высеченные из мрамора лица Мессалины, Агриппины Младшей, Юлии Младшей, другой Юлии, изнасилованной родным братом Домицианом, то и дело попадались на глаза, не давали забыть о судьбах тех, кто лишился трона.

Первое время после смерти отца, она испытывала всего лишь легкую беспричинную ипохондрию. Лечилась на водах в Байях, соблюдала диету, назначенную ей Клавдием Галеном. С рождением каждого нового ребенка — точнее, после смерти младенцев, а это к моменту провозглашения мужа принцепсом случилось с ней в пятый раз, — тревога усиливалась, очерчивалась в нелепые, казалось бы, страхи. Она верила мужу и в его гений и не верила.

Верила и не верила.

Пока верила, сдерживала себя, когда же до нее начинали доходить подозрительные факты или беспричинно начинало чудиться, что беда сгущается, срывалась. Фаустине мерещились толпы убийц, уже проникшие в Тибериев дворец и теперь за каждым углом поджидающих Марка или ее. Вскоре недомогание обострилось до странной душевной хвори.

Однажды ночью Фаустина поделилась своими страхами с мужем, тот только рассмеялся в ответ. Потом, видя, что жена с прежним недоверием глядит на него, попытался убедить ее, что он не так легкомысленен, как ей кажется. Свой долг видит не только в том, чтобы прожить достойно, но и исполнить обязательства, возложенные на него ее отцом.

Объяснение было мудреное, совсем в духе философов, которые в ту пору заполонили Рим и принялись ловко извлекать вполне весомый доход из обучения греческой зауми.

Понятно, муж не из таких. Ему не откажешь в искренности, от этого становилось еще страшнее. Он насквозь, словно губка, пропитался некими «основоположениями» греческих мудрецов, философствовавших на ступеньках Стои* (сноска: портик в Афинах, возле которого преподавал Зенон из Кития, основоположник стоицизма). Те учили разумному взгляду на мир, но, прежде всего, учили умирать, однако Фаустина не видела толку в этой греческой мудрости.

Хочешь быть храбрым — стань Цезарем, умным — бери пример с Октавиана, жестоким — обрати взгляд на Тиберия или Домициана. Возможно, состоятельному человеку, изнывающему от скуки, полезно познакомиться с такими понятиями как мировой логос, одухотворяющая пневма, ведущее, идеал, назначение, добродетель, безразличное; понять разницу между природой целого и природой собственной; ощутить, что такое отсутствие страстей, но какое отношение это имеет к сути верховной власти?

Обязанность носителя империума в том, чтобы ежедневно, ежеминутно доказывать, что он достоин этой верхотуры. При этом нельзя позволить тем, кто с затаенным интересом поглядывает на вершину или обнаглев, собирается взять ее штурмом, даже близко подойти к подножию горы.

Не надо «размышлений»! Не надо воспитывать плебс!!

Она потребовала от мужа ответ — имеет ли император право быть добродетельным и милосердным, осыпать милостями врагов, подпускать к трону сводных братьев, позволять Фабии клеветать на нее, на императрицу? Ведь она метит на мое место, разве ты не видишь? Если я тебе не по нраву, я готова уйти. Я верю твоему слову, что ты пощадишь меня и детей…

При этих словах Марк Аврелий вышел из себя. Разгневался, принялся кричать, что она ничего не понимает в природе власти. Он любит ее, любит детей. Ее и их счастье — его счастье. Потом утих и, повесив голову, добавил — к сожалению, кроме собственных детей на нем повисло с десяток миллионов подданных.

Вот и хорошо, погладила его по курчавой тяжелой голове Фаустина. Я хочу быть твоей помощницей. Я ничего не прошу взамен. Я не буду вмешиваться в твои установления, однако в случае опасности руки у меня должны быть развязаны. Судить тебе, ты — император, права я или нет. По крайней мере, я смогу сказать детям, что сделала все, что могла.