Золотой век. Книги 1 - 3

Теперь, когда цель обрела ясные, пусть даже умопомрачительные в своей грандиозности очертания, когда открылась неисчислимость народов, заселявших варварскую часть ойкумены, требовалась серьезная, вдумчивая проработка всех деталей похода на север. Совершенная непредсказуемость передвижения германских и славянских племен; зреющая в недрах этого буйного, яростного мира сила, таили угрозу самому существованию империи. Жизнь научила, что подготовку к организации двух новых провинций нельзя свести исключительно к накоплению ресурсов, внешнеполитическому обеспечению продвижения вперед, к возможному дополнительному набору войск. Главное, крепкий тыл, но как раз в этом ясности было меньше всего.

Весь двухнедельный путь в столицу Марка не оставляли два внушающих тревогу вопроса. Оба они, казалось, были мало связаны с предстоящими свершениями, однако душевных сил требовали в избытке. Первый касался тайного донесения Агаклита о том, что Фаустина, вернувшись в Рим, весь сентябрь и октябрь провела в Равенне. Это означало, что после скандала в Сирмии она сочла возможным пренебречь запретом императора и в пику Марку повела себя словно лишившаяся рассудка кобылица.

Вновь, как случалось прежде, императрица бросилась подыскивать очередного жеребца среди мускулистых диковатых матросов и накачанных гладиаторов. Было трудно, до нестерпимой муки больно, ревность порой буквально душила Марка, но безвыходность ситуации и до сих пор сохраняемая в душе привязанность к жене, не позволили ему принять особые меры для пресечения ее безумств в Равенне. Однажды Феодот, наблюдая за хозяином, невзначай обмолвился, что на всякую напасть можно найти лекарственное снадобье. Говорят, любовные хвори удачно лечат халдеи, сведущие в расположении звезд на небе. Император с некоторым недоверием выслушал раба, с денек поразмышлял, потом махнул рукой — зови халдеев. Имени моего не называй, объясни иносказательно. Через несколько дней раб привел лекаря. Тот выдал странный рецепт — если супруга испытывает нездоровую страсть к гладиатору, того следует убить. Пусть женщина омоется кровью любовника и возляжет с мужем. Подобным образом она навсегда избавится от пагубной страсти.

Халдея с позором изгнали, а Феодот неделю помалкивал в присутствии господина. Вел себя тише воды, ниже травы. Пищу и питье, предназначенные для императора, пробовал на кухне.

Со временем сквозь нетерпимые, разжигающие воображение картинки, донимавшие Марка по ночам, сквозь угрюмое, звериное желание отомстить, иной раз пробивались странные, обладавшие целебным свойством, ростки — домыслы, сводившие боль к давней, замысловатой, но разрешимой загадке. Прежде всего, Фаустина все это время посылала ему самые нежные письма.

Да, лярвы с ними, с нежностями!

Ему и так известно, что они небесами назначены друг другу. В письмах Фаустина, иносказательно признаваясь в бесстыдстве и необъяснимой потере рассудка, объясняла свои поступки ночными страхами. Она писала, что сны, вроде бы несвязные, причудливые и все равно ужасающие, донимают ее. По ночам она не в силах оставаться в одиночестве. Страхами оправдывала и бегство в портовый город «на отдых». Однажды написала — уже более связно и логично, — что ей не по себе потому, что она чует опасность, но не может понять, с какой стороны запахло падалью.

В одном из писем Фаустина сообщала:

«В этом году модно поправлять здоровье на серных ваннах в Путеолах и Байях. Туда отправились люди нашего круга, а также несметное число грубых и наглых богачей, которые приезжают туда купаться в минеральных источниках. Девы там являются общим достоянием, а многие юноши — девами. Теперь никого в Риме не смущает, что побывавшего когда‑то в Байях Цицерона, где до сих пор нет прохода от похотливых бабенок, кое‑кто из приверженцев старых добрых нравов считал навеки опозоренным».

В следующем письме Фаустина сообщала, что Фабии нет в Риме. Цивика заперся в своем поместье, философы все на водах. Она тоже собирается туда — «…не думай, что я опять поддалась страхам. Хвала богам, я сейчас спокойна, можно сказать, безмятежна, если бы не болезни детей. Прошу тебя прислать в усадьбу врача Сотерида. Я совсем не доверяю Пазитею, который не умеет лечить детей…»

Далее императрица еще раз упомянула, что на воды отправился «весь Рим». Эту фразу она подчеркнула.

Хорошо, что не в Равенну, с горечью добавил про себя Марк.

В конце одного из писем Фаустина вспомнила о Домициане. Попросила мужа обдумать, с чего бы дух этого известного кровопийцы начал стращать ее по ночам?

Марк знал наверняка — Фаустина не станет попусту загадывать загадки. Возможность поломать голову в какой‑то мере подлечила казалось бы излеченную ревность. Эпиктет говорил, самая страшная хворь та, которая непонятна, лучшее лекарство — осознание причины страданий. Так или иначе Марк на себе испытал, что ясность и твердое знание удовлетворительно примиряют с действительностью. Ведь прощает же он мелкие грешки по части мздоимства своим префектам. Будет логично, если и к императрице он начнет относиться подобным образом.

Но Домициан!