Золотой век. Книги 1 - 3

Непонятно, то ли Залмоксис, то ли Юнона постарались, однако и на этот раз ему удалось убедить госпожу, что его не надо бояться, что он и не помнит, каков вкус человеческой крови. Присутствовавший при этом разговоре Ларций еще раз поразился дару, которым обладал мальчишка. Он тогда так и подумал — из молодых да ранний. Ославил его на весь Рим, теперь в кусты.

Еще более Лонг, Волусия, родители Лонга, домашние рабы, поразились, когда в дом на Целийском холме неожиданно валом повалили посетители. Рим забыл о скачках и гладиаторских боях. Казалось, жители сошли с ума, все жаждали взглянуть на злоумышленника, который вознамерился убить императора таким странным образом. Он собирается выпить кровь из императора! Не может быть? Клянусь богами!!

Одни деликатничали и заводили разговор о погоде, о предстоящей войне, о знамениях, доходах и дороговизне, при этом то и дело зыркали по сторонам в надежде увидать прославившегося в одночасье злодея, другие действовали бесцеремонно — обращались к хозяину «уважаемый», к его родителю «Тит», к хозяйке «Постумия» и требовали показать им кровососа. Потом начинали давать советы, какую пытку следует применить к негоднику. Рим раскололся на два неравных лагеря. Меньшая часть доказывала, что молоденький дак раскаялся. Бóльшая настаивала — попади наш Траян к нему в руки, этот не поленится. Всю кровь высосет. До последней капли. Это просто изверг какой‑то, знаток магии и тайный террорист. Таких у царя даков не счесть. Эта версия особенно нравилась публике — глупость и ужасы всегда наотмашь поражают воображение.

Добавил жару интерес, проявленный к рабу известным оппозиционером и вольнодумцем Гаем Кальпурнием Крассом, который за несколько дней до праздника Доброй богини (3 декабря) предложил префекту сингуляриев продать ему Люпуса за неслыханную для подобного молокососа цену. Красс предложил пятьдесят тысяч сестерциев, словно за умелого хлебопека. Более того, предложение было сделано в вызывающей по отношению к цезарю форме, сенатор не скупился на похвалы в адрес молоденького раба, он публично одобрил его дерзость как «смелый вызов тирании». Красса восхитила решимость дака, который «даже в таких трудных условиях пытался отстоять свободу своего народа».

Эту историю один из сподвижников Кальпурния Красса рассказал в курии, на заседании, на котором Регул собирался зачитать свой панегирик. Стоило только упомянуть имя Люпуса, как все забыли о Регуле и о его панегирике и принялись горячо обсуждать так неожиданно открывшееся намерение раба. В большинстве своем патриции восхищались благородством Траяна, простившего злоумышленника. Регул, позабытый, брошенный, счел себя оскорбленным и удалился незамеченным. Дома он молча глотал невидимые миру слезы. На следующий день в курии Марк Аквилий с необыкновенной страстностью обрушился на Кальпурния Красса и его «свору», открыто противопоставивших себя нынешней власти. Регул был необыкновенно убедителен, особенно когда принялся изображать в лицах злоумышленников — республиканцев Марка Брута, Гая Кассия, Арулена Рустика и Геренния Сенециона. Ответом ему был хохот подавляющей части присутствовавших в курии сенаторов.

Что еще хуже, верховная власть промолчала и на этот раз. Это был скверный знак. Сенатор расценил его как последнее предупреждение. Сбывались самые дурные предположения. Еще месяц, другой, и кто‑нибудь из высокопоставленных обидчиков крикнет — ату его! — и жаждущая мести свора набросится на него. Еще вопрос, сохранит ли верховная власть в подобных условиях невозмутимость? Встанет ли на его защиту? Допустит ли разгул несправедливости?

На следующий день после выступления Регула кто‑то из его доброжелателей попытался вызнать у цезаря, какие меры цезарь намерен предпринять в отношение Кальпурния Красса. Траян во всеуслышание заявил — Красс имеет право покупать любого раба и рассуждать о свободе так, как ему заблагорассудится. Свобода граждан незыблема. Наказывается деяние, а не намерение.

Регул опешил — это было что‑то новенькое. О таком в политической жизни Рима до сих пор не слыхали. Неужели Траяна всерьез заботит эта скучная добродетель, о которой с ослиным упрямством твердили философы и, прежде всего, этот хромой раб из Никополя? Регул возмутился — попал бы этот Эпиктет к нему в руки! Вряд ли презренный философ отделался сломанной ногой. Он придумал бы что‑нибудь позаковыристей — например, отрезал возомнившему о себе негодяю болтливый язык, а на лбу выжег что‑нибудь обидное. Например, «идиот»!

К сожалению, мечта была неосуществима. Эпиктет, как, впрочем, и этот приблудный дакский щенок, были в моде. Эпиктет по причине якобы невиданной доселе, равной Сократу (sic!) мудрости. Ошалевшие от обилия свободы юнцы осмеливались сравнивать его не больше не меньше, как с Нумой Помпилием! Вообразите дерзость — древнего римского царя, законодателя и спасителя отечества они ставят на одну доску с презренным рабом.

O tempora! O mores! * (сноска: О времена! О нравы!)