Золотой водопад

Соседями по нарам у Митьки оказались два брата, цыгана-конокрада, — Ромка и Фомка. Вели они себя по ночам беспокойно, выкрикивали во сне цыганские ругательства, часто вскакивали и ошарашенно вращали глазами с покрасневшими от бессонницы белками. Детям степей, привыкшим к воле, простору, лошадям и пляскам, в душной вонючей камере, за тридцатью дверями и замками, было особенно тесно.

— Сколько кобылке ни прыгать, а быть в хомуте, — ответил Роман на вопрос Митьки, за что его упекли в централ.

Целыми днями камерная «шестерня» — мелкое жулье — резалась в карты: Играли в «очко». Успешнее всех банковал Франт — столичный шулер, приехавший на «гастроли» в Сибирь и уличенный в шулерстве на балу у губернатора жандармским полковником Хвостовым. Полковник не уступал Франту в искусстве передергивать карты и, когда увидел на горизонте опасного соперника, поспешил упрятать его в централ.

Первыми из игры выбывали серые, неприметные обитатели камеры Скок и Спок. Проиграв с ходу пайку хлеба, они за бесценок предлагали свои услуги: мыли за других пол, выносили парашу или за ставку выполняли унизительные задания — кукарекали по-петушиному, стояли по полчаса на одной ноге или на голове. Дело дошло до того, что однажды Скок, заигравшись, прикупая на туза, решил бить «по банку». Куш стоял порядочный: замусоленные ассигнации, золотой браслет, осьмушка чаю, пайка хлеба, нательная рубаха. Отвечать было нечем. И Скок предложил поставить свои… глаза. Банкомет Франт принял вызов. К тузу Скок купил валета, а потом девятку. Как ни крути, а получается перебор. Скок ахнул. Цыгане и Спок загалдели.

— Одна свинья сгнусит, а все захрюкают, — презрительно проговорил Франт. — Готовься к расчету…

Выкалывать глаза Скоку Франт не стал. Зато аккуратно зашил ему веки нитками. С зашитыми, веками Скок жил три дня. Самым большим мучением для него было то, что он не мог принять участие в игре и к тому же лишился возможности наблюдать за другими игроками. Когда глаза у Скока стали гноиться, Кулак-Могила приказал прекратить эти шутки и тут же запретил неудачливому игроку когда-либо брать в руки карты.

Выигрывал у Франта только сам Кулак-Могила. С ним шулер играл без мошенничества, боялся, что староста камеры может оправдать свою страшную кличку и впрямь одним ударом отправит в могилу. Играл Кулак-Могила редко, но, когда брался за карты, вся камера неотрывно следила за единоборством двух маститых картежников.

— Учитесь, чижики, пока я жив, — неизменно повторял Кулак-Могила, срывая один банк за другим.

Из всех арестантов Митька выделял одного — Алешу Соловья. Кличка эта к нему пристала за тихий задушевный голос, покорявший даже черствые сердца заключенных. Когда Соловей пел, прекращалась картежная игра. Франт меланхолически перетасовывал карты, цыгане, скрипя зубами, рвали вороты арестантских рубах, как бы выпуская душу на волю, Кулак-Могила прохаживался по камере, подходил к решетчатому окну, едва пропускавшему сюда свет и воздух, Скок и Спок забивались в угол и, обнявшись, всхлипывали. А Митька сидел, закинув голову, и видел Галю.

Алеша Соловей пел тихо, проникновенно, вкладывая в песню нерастраченную любовь, глухую тоску, душащую боль.

Ой вы, пташечки-канареечки,
Не летайте высоко.
Я сама про это знаю,
Что мой милый далеко, —

слышал Митька, и думалось ему, что это Галя передает ему с пташками-канареечками привет издалека.

Если ты меня полюбишь,
Не побрезгуешь ты мной, —

выводил Алеша, и голос его начинал дрожать. Каждая нотка звенела колокольчиком. Звуки рассыпались по камере, залетали к потолку, бились о стены.

То пойдем с тобой, чалдонушка,
По Сибири золотой.

У каждого из арестантов на воле была своя любовь. Песня затрагивала самые нежные струны в черствых, огрубевших сердцах. Глядя в этот миг на Кулака-Могилу, никто бы не подумал, что на его совести десятки загубленных душ, что Споку ничего не стоит исподтишка за грош выручки всадить нож в спину невинного человека, а Франту разорить и пустить по миру партнера.

У Митьки все его мысли связывались в один тугой узел, в центре которого была Галя, и только она одна. И в руках палку «вострую» он мысленно держал не только ради «защиты от злых собак», но и ради защиты от недругов своих из Угубуна, каменнолицых урядников и приставов, несправедливых продажных судей и бесстрастных исполнителей их воли — тюремщиков и стражников!

Через все эти мрачные мысли просвечивался светлый образ любимой девушки. Стоило только ему выплыть из глубины воспоминаний, этому зримому образу, видению, и Дмитрий погружался в тяжелый сон, пробуждаясь очищенным от ожидания неотвратимого близкого счастья…

В тюремную камеру, где и без того было тесно ее старым обитателям, поступали новые арестанты. Она вместила в свои неуютные стены еще четверых. Арестанты в Александровском централе обычно накапливались перед отправкой их к постоянным местам заключения, на каторжные работы.