Золотоискатель

Но больше всего мы с Лорой любили говорить о том дне — конечно, очень далеком, — когда мы вернемся домой, на Маврикий, как все путешественники и искатели приключений, которых под старость тянет в места, где прошло их детство. Мы вернемся однажды, может быть на том же пароходе, на котором уезжали, и пойдем по улицам города, ничего не узнавая. Сначала мы отправимся в гостиницу в Порт-Луи, например в «Нью-Ориентал», на набережной, или в «Гарден-отель», на Комеди-стрит. Или же поездом — первым классом — поедем в «Фэмили-отель» в Кюрпип, и никто не догадается, кто мы такие на самом деле. В регистрационной книге я укажу наши имена: Мсье и мадемуазель Летан, путешественники.

Затем мы возьмем лошадей и верхом поскачем через тростниковые плантации на запад, до Пятнадцати Кантонов, а оттуда тропой, что проходит между пиками Трех Сосцов, спустимся вниз и поедем по дороге на Мажента. В Букан мы приедем к вечеру, там все будет по-прежнему. Наш дом будет стоять все такой же, чуть покосившийся после урагана, под крышей цвета неба, только веранда вся зарастет лианами. Сад немного одичает, но неподалеку от оврага так же будет расти большое дерево чалта — древо добра и зла, — и птицы будут слетаться на него в преддверии ночи. Мы даже поедем дальше, туда, где начинается лес у входа в Мананаву, где вечная ночь, и в небе будут парить несколько «травохвостов», белых, как морская пена, и они будут кружить над нами, издавая свои странные, трескучие крики, а потом исчезнут во мраке.

И будет море, запах моря, долетающий вместе с ветром, и шум моря, и мы будем слушать, дрожа от волнения, его забытый голос, нашептывающий: не уезжайте больше, не уезжайте больше…

Но путешествие в Европу так и не состоялось, потому что в один ноябрьский вечер, незадолго до наступления нового века, наш отец скончался от удара. Эту новость принес мне ночью курьер-индус. Я спал в дортуаре коллежа, когда меня разбудили и отвели в кабинет директора, где было странно светло для такого неурочного часа. Там мне осторожно сообщили о случившемся, но я ничего не почувствовал, кроме огромной пустоты. Потом меня сразу же отвезли в экипаже в Форест-Сайд, где вместо толпы народу, которую я боялся обнаружить, я увидел лишь Лору, тетушку Аделаиду и Мам, бледную и подавленную, сидящую на стуле у кровати, на которой лежал полностью одетый отец. Эта внезапная смерть, случившаяся после гибели нашего родного дома, была для меня, как и для Лоры, чем-то непостижимым и фатальным, казалась нам карой небесной. Мам же так никогда и не оправилась от этого горя.

Первым следствием ухода нашего отца была еще бóльшая нужда, сказавшаяся особенно на Мам. Ни о какой Европе теперь не могло быть и речи. Мы стали пленниками нашего острова безо всякой надежды на освобождение. Я возненавидел холодный, дождливый город, эти дороги, заполненные толпами бедняков, эти повозки, доставлявшие тюки с тростником к сахарному поезду, возненавидел даже то, что раньше любил, — бескрайние просторы тростниковых плантаций, волнующихся под порывами ветра. Неужели мне когда-нибудь придется работать вот так, как эти ганни? Нагружать кипы тростника на запряженную быками повозку, потом запихивать их в пасть мельницы, и так каждый день, всю жизнь, без надежды, без свободы? Может, даже не так, а еще хуже. Моя стипендия в коллеже заканчивалась, и я был вынужден пойти работать — занять место отца в унылой конторе страховой и экспортной компании В. В. Уэста, которую держал в своих могучих руках дядя Людовик.

И тогда у меня появилось ощущение, что узы, связывавшие меня с Лорой и Мам, рвутся, а главное, что Букан и Мананава навсегда уходят из моей жизни.

Рампар-стрит — это был другой мир. Каждое утро я приезжал туда на поезде вместе с толпой мелких клерков, посыльных, китайских и индийских торговцев, отправлявшихся обделывать свои делишки. Из вагонов первого класса выходили важные, респектабельные люди, бизнесмены, адвокаты, все в темных костюмах, в шляпах и с тростью в руках. В этом потоке я добирался до дверей конторы В. В. Уэста, где в жарком полумраке кабинета меня ожидали ведомости и кипы счетов. Там я оставался до пяти часов вечера с получасовым перерывом на обед около полудня. Мои коллеги ходили обедать к одному китайцу с Королевской улицы, я же, из экономии и из желания побыть одному, довольствовался тем, что сгрызал перед заведением этого китайца несколько перечных печеньиц, а иногда в виде особой роскоши позволял себе кейптаунский апельсин. Я съедал его, разрезав на четыре части, сидя на парапете в тени дерева и глядя на индийских крестьянок, возвращавшихся с рынка.

Это была жизнь без неожиданностей, без сюрпризов, и мне часто казалось, что это не может быть реальностью, что всё это: поезд, цифры в ведомостях, пыльная контора, английская речь служащих В. В. Уэста, индийские женщины, что возвращались по длинным, залитым солнцем улицам с рынка, поставив на голову пустую корзину, — сон наяву.