Золотце ты наше

– Вот именно.

– Что ж, тогда поедем обратно. Хотя я надеялся, что больше никогда не увижу этого места. Английские деревни, летом, может, и хороши, но зимой подавай мне Лондон. Однако, – покорно вздохнув, он поднялся с кресла, – попрощаемся до завтра. Каким поездом едете?

– У вас хватит наглости вернуться в Сэнстед? – опешил я.

– А ты что, тешишься мыслишкой разоблачить меня перед мистером Эбни? И думать забудьте, молодой человек. Оба мы не без греха, так что не будем кидать камень в ближнего. Да к тому же разве он поверит? Какие у тебя есть доказательства?

Довод этот я считал достаточно веским, когда сам приводил его Золотцу. А теперь, когда его использовали против меня, еще больше убедился в его основательности. Руки у меня были связаны.

– Стало быть, до завтра. После маленькой увеселительной прогулки в Лондон мы снова заживем тихой провинциальной жизнью.

Он рассиялся улыбками.

– Что ж, и в тихой провинциальной жизни есть свой интерес. Думаю, скучать нам не придется.

И я ему поверил.

Глава XI

С учетом самых разных помех (простуда, страх за Золотце, благоговение перед аристократией), с ситуацией мистер Эбни справился просто артистично. Ни о каком физическом наказании и речи быть не могло, особенно применительно к Золотцу, который наверняка отомстил бы новым набегом на окна, и мистер Эбни был вынужден положиться лишь на свое ораторское искусство. Воспользовался он им настолько успешно, что по окончании его тирады Огастес рыдал в голос и был так подавлен, что целых три дня не приставал ни к кому с вопросами.

Одним из последствий этого приключения стало то, что кровать Огдена переставили в комнатушку, примыкающую к моей. Это помещение первоначально предназначалось под гардеробную, а при правлении мистера Эбни его стали использовать как склад. Стояли там и мои коробки, и чемодан Глоссопа. Замечательное местечко для мальчика, за которым в любую ночь могут явиться похитители. Окно было совсем маленькое, человеку в него не пролезть, единственный вход – через мою комнату. Ночью, во всяком случае, безопасность Золотцу была гарантирована.

Любопытство мальчишек, к счастью, недолговечно. Их активный ум живет в настоящем. Всего несколько дней, и треволнения, вызванные набегом Бака и исчезновением Золотца, улеглись. Неделя – и оба эпизода перестали служить темой разговоров, жизнь школы вернулась в нормальную колею.

Для меня, однако, наступила пора беспокойств. Моя жизнь последние пять лет протекала ровно и гладко, и теперь, когда меня кидало и бросало на бурных стремнинах, я был вконец сбит с толку. Теперь сложность положения усугубляла та странность, что в моем теперешнем мирке, маленьком мирке Сэнстеда, оказалась всего одна женщина, да к тому же та самая, которой мне как раз следовало всячески избегать.

Мои чувства к Синтии не поддавались никакому анализу. Иногда я цеплялся за воспоминания о ней, и она представлялась мне прочным и безопасным оплотом в мире хаоса. В другие минуты она давила на меня тяжким бременем. Случались дни, когда я готов был бросить борьбу и плыть по течению, и дни, когда я отвоевывал дюйм за дюймом. Но с каждым днем мое положение становилось все безнадежнее.

Порой, лежа ночью без сна, я убеждал себя, что если бы только я мог увидеть Синтию или хотя бы услышать что-то от нее, бороться было бы легче. Именно ее бесследное исчезновение делало все таким трудным. В моей борьбе мне никто не помогал.

И вот однажды утром, словно бы в ответ на мои сетования, от Синтии пришло письмо. Что меня поразило. Точно между нами имелась какая-то телепатическая связь.

Письмецо было коротеньким, почти официальным.

«Мой дорогой Питер,

я хочу задать тебе вопрос. Сформулирую я его совсем коротко. Вот он: остались ли твои чувства прежними? Почему я об этом спрашиваю, объяснять не буду. Просто спрашиваю, и все. Каким бы ни был ответ, он не повлияет на нашу дружбу, так что будь откровенным. Синтия».

Я тотчас сел писать ответ. Письмо, полученное именно в этот момент, да еще такого содержания, глубоко на меня подействовало.

Словно подоспевшее нежданное подкрепление в почти проигранной битве, оно подпитало мою уверенность в себе. Я снова почувствовал себя сильным, способным сражаться и победить, и я излил Синтии душу. Я писал ей, что чувства мои ничуть не изменились, что люблю я только ее. Все это, как я вижу, оглядываясь назад, было порождением расшатанных нервов, но в то время письмо представлялось мне выражением истинных чувств.

То, что битва не закончена – хотя в момент экзальтации я воображал, будто уже победил себя, – стало, к сожалению, вполне очевидно, когда, вернувшись с почты, я встретил Одри. Меня мигом пронзил сладкий трепет. Вид ее напомнил мне, что подкрепление и есть подкрепление, помощь для победы, но совсем не победа.