Золотые годы научной фантастики

— Да, думаю, следует вам об этом сказать. Вы говорили, что Калдрен целыми ночами ходит по комнате, что не может спать. В действительности эта нехватка сна является у него нормальным состоянием.

Кома кивнула головой.

— Вы… — она сделала движение рукой, словно что-то отрезая.

— Я наркотизировал его, закончил Пауэрс. — С хирургической точки зрения операция прекрасно удалась. За нее можно бы получить Нобелевскую премию. В нормальных условиях периоды сна у человека регулирует гипоталамус; поднимая уровень сознания он дает отдых волосковым структурам мозга и дренирует накопившиеся в них токсины. Однако, когда некоторые из управляющих петель оказываются разорваны, пациент не получает, как в нормальных условиях, сигнал ко сну и дренаж происходит в сознательном состоянии. Все, что он чувствует, это род временного помрачнения, который проходит чрез несколько часов. В физическом смысле Калдрен увеличивает наверняка свою жизнь на двадцать лет. Психе же добивается по каким-то неизвестным причинам сна, что в результате дает бури, временами терзающие Калдрена. Все это дело лишь большая и трагическая ошибка.

Кома нахмурила лоб.

— Я об этом догадывалась. В статьях, опубликованных в журналах нейрохирургов, вы называете своего пациента буквами К.А. Аналогия с Кафкой неоспорима.

— Возможно, скоро я выеду отсюда и наверное никогда уже не вернусь, — сказал Пауэрс. — Не могли бы вы проследить, чтобы Калдрен не забрасывал своих визитов в клинику? Ткани вокруг шрама все еще требуют периодического контроля.

— Попробую. Временами у меня появляется выражение, что я сама — еще один из последних документов Калдрена, — сказала Кома.

— Документов? Каких документов?

— Вы ничего о них не знаете? Это собрание так называемых окончательных утверждений о человеческом роде, которые собирает Калдрен. Собрание сочинений Фрейда, Квартеты, Бетховена, репортажи с Нюрнбергского процесса, электронная повесь и тому подобное… — Кома прервалась видя, что Пауэрс не слушает ее. — Что вы рисуете?

— Где?

Она показала на бумагу, Пауэрс понял, что бессознательно, но с огромной точностью рисовал четырехрукое солнце, идеограмму Уайтби.

— Ах, это… это ерунда, так себе, каракум, — сказал он, почувствовал, что рисунок обладал какой-то странной, непреодолимой силой.

Кома встала, прощаясь.

— Навестите нас когда-нибудь, доктор. Калдрен столько хотел бы вам продемонстрировать. Он достал где-то старую опию последних сигналов, переданных экипажем «Меркурия-7» сразу после их посадки на Луну.

Вы помните эти странные сообщения, которые они записали незадолго до смерти, полные какого-то поэтического бреда о белых садах. Это мне немного напоминает поведение растения здесь, в вашей лаборатории.

Она сунула руки в карманы и вынула из одного из них карточку.

— Калдрен просил, чтобы я при возможности показала вам это, — сказала она.

Это была библиотечная карточка из каталога обсерватории. Посредине виднелось написанное число:

96 688 365 496 720

— Много воды утечет, пока с такой скоростью. Мы дойдем до нуля, — с сарказмом произнес Пауэрс. — Я соберу целую коллекция, пока это окончится.

Когда она вышла, он выбросил карточку в мусорную корзинку, сел у стола и целый час разглядывал вырисованную на бумаге идеограмму.

На полпути к его летнему дому шоссе разветвлялось, ведя налево, среди пустых холмов, к давно неиспользованному военному стрельбищу, расположенному над одним из отдаленных соленых озер. Тут же за подъездными воротами было выстроено несколько малых бункеров и наблюдательных вышек, один или два металлических барака и покрытые низкой крышей здание складов. Вся площадь была окружена белыми холмами, которые отрезали ее от окружающего мира.

Пауэрс любил бродить пешком вдоль стрелковых позиций. Замыкаемых бетонными щитами на линии горизонта. Абстрактная правильность размещения объектов на поверхности пустыни вызывала в нем чувство, что он является муравьем, разгуливающим по шахматной доске, на которой расставлено две армии, одну в форме бункеров и вышек, другую — мишеней.

Встреча с Комой внезапно заставила его осознать, как бессмысленно и не так он проводил несколько своих последних месяцев. Прощай, Эниветок, — написал он в дневнике, но в сущности систематическое забывание было ничем иным как запоминание, каталогизированием вспять, перестановкой книг в библиотеке мысли и установкой их в нужном месте, но корешком к стене.

Взобравшись на одну из наблюдательных вышек, он оперся на балюстраду и стал смотреть в направлении мишеней. Ракеты и снаряды выгрызли местами целые куски бетона, но очертания огромных, стоярдовых дисков, раскрашенных красным и голубым, все еще были видны. Полчаса он стоял, смотря на них, а мысли его были бесформенны. Потом без раздумья он сошел с вышки и прошел к ангару.

Внутри было холодно. Он ходил среди заржавевших электрокаров и пустых бочек, пока в противоположном конце ангара, за грудой дерева и мотками проволоки, не пошел целые мешки с цементом, немного грязного песка и старую бетономешалку.