Золотые кони

Конечно же, ты не забыла эту зеленую страну, которая обыкновенно пребывает в таинственном затишье, но временами наполняется необъяснимыми, стихийными звуками. Помнишь ли ту бесконечную череду стволов, то гладких, точно человеческие тела, то одетых в чешуйчатую кольчугу, как солдаты, то облаченных в волокнистые шубы, в которых обитают тысячи крохотных существ? Это сплошное царство папоротников, стебли которых колышутся на верхушках холмов. А в расселинах — настоящее кладбище деревьев, они валятся друг на друга и год за годом превращаются в перегной. Попадаются группы могучих дубов, важных, точно крестьяне на сходке, их корявые ветви на фоне белесого неба напоминают оленьи рога. Неподалеку — хороводы сосенок, тонкие стволы которых жадно тянутся к солнцу или гнутся от ветра, точно восточные мечи. А помнишь ли тихие пруды, спящие под ряской? Особенно тот, ближайший к Верховному Дому, окаймленный тростником, который заставляют непрерывно шуршать волны? С наступлением сумерек слышны грустные подвывания выпи. А цепь водопадов, их каскады на ручье, стекающем со скалистого берега? Божественно чистая вода рассыпается на сверкающие брызги и окропляет ближние ветви, капает с них; сюда приводят на водопой коней, и они подолгу стоят, шея к шее, под ивовым шатром. Этот ручей питает влага, стекающая из всех окрестных ложбин…

Запомнила ли ты особенный лесной рокот, составленный из несметного числа негромких звуков? Он неповторим! Шуршание белки, удобно устроившейся на развилке; стук красногрудого дятла, переговоры ворон, рассевшихся на голом дубе; повизгивание лисицы из норы под корнями, ворчание еще не уснувшего медведя из его берлоги; уханье совы и терпкий крик сипухи; фырканье оленя и прерывистое дыхание хищника.

Днем все эти звуки затихают, гасятся. Но, едва солнце скроется за верхушками деревьев, лес снова оживает, Он тянется к Эпониаку тысячами рук. Дневной свет гаснет, звуки усиливаются. Жалобы ветра, крики торжества и ненависти, треск ветвей, вздохи невидимого зверя — вот основные мелодии лесной музыки. Луна струит свой свет на ленты тумана в низинах, угнетая наше и без того пугливое воображение. В человеке оживают все его суеверия, он забывает о своих ничтожных ссорах, ощущает необходимость собраться в кругу своих перед очагом, послушать их теплые голоса. Природа возвращает человеку самого себя, У кого были неотложные дела снаружи, тот бросает их и прячется в хижине, ведь в темноте в любую минуту могут зажечься глаза чудовища. Собаки внезапно настораживают уши: то стадо оленей промчится через поляну, то когти волка лязгнут по ледяной земле. А иногда смертельно раненный хищник приползет к самым дверям в последней отчаянной попытке выжить, надеясь обрести у человека заступничество. Жутко кричат ночные птицы, заставляя нас содрогаться при каждом этом протяжном призыве. Старики начинают шептать слова заклинаний.

— Не к добру это, — говорят они. — Они зовут человеческие души.

В безветренную ночь через щели в дома просачиваются волнующие, ядовитые ночные запахи, порождаемые гниющими корнями и торфом, они стекаются с холмов; гниение и жизнь есть одно следствие другого.

Я сознательно не тороплюсь с описанием первых дней здесь…

Так вот: передо мной дорога к лесному городу, которая пробивается через заросли елей. Дорога, хорошо накатанная, но местами разбитая, нигде не придерживается прямой линии; она подстраивается под контур пейзажа: идет у подножья холмов, избегает болотистых понижений, но очень охотно приближается к озерам, тянется вдоль ручьев. Странным образом все же притягивает человека вода…

Вчерашние узники, мы едем сквозь ветви елей в повозке, запряженной бодрой лошадью. Над головами — голубой просвет. Повозка кренится, и мы толкаем друг друга. Арверн всю дорогу поет. Аквитен о чем-то раздумывает, закрыв глаза, обхватив колени руками. Парисий спорит с возничим. Нервий закусывает сыром и куском хлеба, в задумчивости медленно жует, отчего похож на бычка. Котус грызет по привычке ногти. Я же на время отбросил тяжелые думы, смотрю по сторонам, и мне кажется, что я уже когда-то проходил по этим местам. Я чувствую себя, точно рыба, вернувшаяся к родному берегу из далекого плавания. Морозный воздух пощипывает мои щеки и кончик носа. Я с наслаждением вдыхаю его, как когда-то, в разгар пира у банкира Красса, я оставлял обжирающихся гостей и выходил в перистилий, чтобы вдохнуть свежего воздуха, ощутить прохладу ясной ночи.

— Эпониак! — кричит возничий.