Золотые ласточки Картье

Поплакав от души, Оленька примерила черный вдовий наряд. А заодно уж объявила о том, что пребывает в положении. Родила она с некоторою задержкой, каковая, будь супруг жив, заставила бы его усомниться в том, что именно он является отцом ребенка. Но Михайло Илларионович, крепко сдавший – подкосила его сухотка, подцепленная на фабрике, – в подобные тонкости не вникал и внучке второй радовался искренне.

– В тебя пошла, – говорил он Оленьке. Девочка и вправду была светловолоса и синеглаза, красива той карамельной розовой красотой, которая свойственна многим младенцам.

Оленька кивала. Радовалась.

Правда, одно ее радости мешало: сестрица, которая к появлению младенца отнеслась с прохладцей, глянула только и бросила:

– Вот, значит, как… вам бы и вправду пожениться.

Эта мысль, высказанная Надькой вслух, не отпускала и саму Оленьку, заставляя сочинять картины будущей счастливой жизни. Вот если бы не отец, а Надька заболела… и преставилась. Тогда Петюня, овдовев, всенепременно на Оленьке бы женился.

Он и сам думал о том же, все чаще поглядывая на женщину, которая лишь числилась его супругой, с откровенным неудовольствием, если не сказать – с ненавистью. И всем-то она была нехороша. Некрасива, горделива, преисполнена презрения к нему, который – Петюня уже искренне в это верил – спас ее от тюрьмы и каторги. Ко всему дочь свою, Софией названную, она любила безмерно, и в этой любви Петюне вновь же виделось оскорбление.

Ольга дочь свою назвала Анной и стала заговаривать о том, что если бы родился сын, то…

От разговоров Петюня отмахивался. К младенцам он относился с полнейшим равнодушием, куда более беспокоили его семейные дела, управление которыми ему перепоручил Михайло Илларионович.

Преставился он зимою проклятого семнадцатого года, в семейном имении, куда уехал, когда в Петербурге началась смута. Хоронили на старом деревенском кладбище, и Петюня произнес над телом тестя красивые слова, почти искренние, поскольку этого сурового человека он и вправду уважал. А еще был благодарен ему за немалое состояние.

Впрочем, Петюня не знал, что состоянию этому осталось недолго. Оно сгорело в пламени революции, едва не унеся на костре Петюню с его семейством. И лишенный что фабрик, что заводов, что банковских счетов, Петюня вдруг оказался в петербуржском особняке, который сделали многоквартирным домом, оставив ему какие-то две комнатушки. И до того тесно, бедно и холодно было в этих комнатушках, что вспомнился Петюне давешний клоповник.