Золотые ласточки Картье

А она плакала, уткнувшись в широкое папенькино плечо, которое казалось ей единственным надежным пристанищем в ее, Наденькиной, жизни.

– Ну все, ну все, – Михайло Илларионович, за дочь крепко переволновавшийся, успокаивал самого себя. – Будя уже… развели мокроту…

Громко шмыгала носом Аглая Никифоровна. И поскуливала Оленька, прижимая к глазам кружевной платочек. Петюня оставался единственным человеком, который не спешил ударяться в слезы. Он тихонечко стоял в сторонке, понимая, что и до него черед дойдет.

– Муженек твой? – грозно поинтересовался Михайло Илларионович и брови насупил.

Наденька кивнула. И сердце обмерло, теперь из страха за Петюню. А ну как не смилуется батюшка, погонит его прочь? Тогда Надежде останется лишь исполнить клятву, перед алтарем данную, да за супругом последовать.

Михайло Илларионович провел по бороде ладонью, хмыкнул и велел:

– Ну… пойдем, что ли, зятек, побеседуем…

Зять Михайло Илларионовичу не нравился.

И дело отнюдь не в том, что настроен он был изначально с превеликим предубеждением, нет… имелось у Михайло Илларионовича чутье на людишек, ныне подсказывавшее, что человечек, перед ним стоявший, как есть дрянной, прогнивший до самого своего нутра. Человечек пытался держаться с чувством собственного достоинства, подбородок задирал, смотрел не свысока, нет, но прямо. Вот только за той прямотой виделся расчет.

Интересно, на что ж он рассчитывает?

Уж не на то ли, что примет Михайло Илларионович его в свой дом?

А ведь примет… Ради дочери своей, которая за месяцы эти исхудала, поблекла, и появилось во взгляде ее нечто этакое… затравленное.

Где он ее прятал? Но не силой же держал… ох, бабы, на что вы ради любви гораздые?

Так думал Михайло Илларионович, ус пожевывая.

Думал. Глядел. И понимал, что ничего-то он не придумает.

– Садись, – произнес он, указывая на кресло, радуясь, что кабинет его выглядит солидно, мебель в нем массивная, дубовая, ковры персидские, обои шелковые. И неуютно зятьку в этаком убранстве, чувствует он собственную ничтожность, трясется, что хвост собачий.

Сел, руки на коленях сложил, уставился круглыми голубыми глазьями, этакий сахарный мальчик. Тьфу. Но плеваться Михайло Илларионович не стал, откинулся в кресле, которое заскрипело под немалым его весом, бороды коснулся, взгляд перевел на картину, что стену украшала, и велел:

– Рассказывай.

– Я… вашу дочь очень люблю.

– Правду рассказывай, – оборвал Михайло Илларионович. – Чего хочешь?

– Ничего.

– Да неужто?

– А вот я вам могу оказаться полезен…