Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

— И какой! Если он пойдёт ещё несколько дней, то ковчегами — не ковчегами, а гондолами запасаться надо.

Госпожа Кузнецова живо подхватывает:

— И гитарами! И балконами! И любимыми!

Господин Кавуненко галантно склоняет перед ней голову.

— Осмелюсь выставить свою кандидатуру. Гитары, к сожалению, ещё

Свистун напряжённо следит сбоку за каждым движением своего «номера». Не дав Гунявому закончить, он восклицает:

— Гитара есть!

И бежит к итальянцу. Тот уже сам протягивает инструмент.

Господин Кавуненко снова кланяется госпоже Кузнецовой — с несколько старомодной или же театральной элегантностью.

— Значит, даже гитара есть.

Госпожа Кузнецова с весёлой важностью откидывает головку назад (сегодня она особенно обжигающе красива, черты лица подчёркнуто утончённые, нежная смуглость холёной кожи, глаза искрятся).

— А серенада? Одной гитары мало! Серенаду хочу!

Тогда господин Кавуненко снисходительно, едва заметно улыбнувшись, полуоборачивается к Свистуну, небрежным, привычным движением берёт из рук его гитару и прижимает к груди. Не торопясь, не убирая насмешливых морщинок с крыльев носа, откидывает весь торс назад, вытягивает вверх руку с гитарным грифом и выставляет ногу вперёд.

И совершенно неожиданно для всех сочным, уверенным и тёплым баритоном, которому не мешает гундосость, поёт по-итальянски:

Стань, моя единственная, мадонною в часовне моей души.
Я принесу тебе жертвы от всех моих радостей,
Я сплету венок из всех поцелуев,
Которые дарили мне женщины,
И положу у твоих ног.

И пальцы с такой привычной властностью извлекают аккорды из струн, металлический и тоже словно бы чуть гнусавый звон их так покорно, созвучно окутывает голос, и такая уверенность в откинутой назад голове, в полуприщуренных тяжёлых глазах, что Соня чуть ли не с испугом смотрит на этого странного человека. Закончив тихим, каким-то умоляющим перебором, Кавуненко низко кланяется госпоже Кузнецовой и тем же небрежным жестом, как великий артист, протягивает гитару куда-то назад. Там её подхватывает Свистун.

Итальянец, будто ужаленный пчелою, вскакивает, машет руками, кричит что-то по-итальянски, рукоплещет. За ним шумно хлопают все остальные. Даже госпожа Сарро, отложив шитьё, беззвучно прикладывает ладонь к ладони. Госпожа Кузнецова поражена и хочет сказать что-то господину Кавуненко. но Свистун так испуганно делает ей знаки, что она сдерживает себя и только нетерпеливо бросает:

— Переведите, переведите!

За господина Кавуненко это делает итальянец. Он никогда не слышал ни слов, ни мелодии этой серенады, но она божественна! И исполнена до такой степени артистично, что поневоле возникает вопрос к господину…

Свистун дёргает итальянца за полу.

— Одним словом, это божественно! И я сейчас переведу…

Загайкевич смотрит на Ольгу Ивановну и видит, что глаза её блестят, не отрываются от Гунявого, а по-детски пухлая нижняя губа, словно от боли, чуть искривилась. Сколь чуток к музыке этот женский организм!

— Правда, Ольга Ивановна, весьма интересная метаморфоза? Подумать только, что сделала бутылка коньяку! Интересный случай с невропатологической точки зрения.

Ольга Ивановна странно, как бы издалека, вслушивается в его слова, хмурится и снова смотрит на героя дня.

Загайкевич криво улыбается: если б она знала, кто он в действительности, этот «господин Кавуненко»! Талант, разбуженный одной или двумя бутылками, показался бы ей не таким уж привлекательным.

Неожиданно взрывается смех. Только господин Кавуненко серьёзен, разве что по обе стороны носа мило и смешливо морщится кожа, да глаза тепло и невинно смотрят на всех, будто и не он вырвал этот всеобщий хохот.

Однако ни Ольга Ивановна, ни Загайкевич не встают со своих мест, хотя все с жадными, готовыми к взрыву улыбками устремлены к господину Кавуненко. Он говорит слишком тихо, да и гнусавость скрадывает слова.

И снова, как будто опрокинули стол с посудой, разлетаются хохот и аплодисменты.

Вдруг Кавуненко поднимает руку с вытянутым вверх пальцем, призывая к тишине, подкрадывается к пианино и осторожно, с опаской усаживается за него. Оглянувшись, он тайком щурит глаз и боязливо простирает над клавиатурой руки с растопыренными пальцами. Потом неожиданно взмахивает ими и… так легко и нежно опускает их на клавиши, что вместо ожидаемого грохота, от которого заранее жмурились глаза, пианино издаёт только густой и нежный вздох. И сразу же он начинает растекаться, шириться, незаметно переходя в протест, в гнев, в злобу. Руки прыгают по клавишам двумя ощетинившимися котами, рвут их, мордуют, бесятся. Но, когда кажется, что выхода уже нет и должно произойти что-то страшное, пианино, словно бы собрав смеющиеся морщинки, решает весь конфликт так игриво и грациозно, что на всех лицах поневоле облегчённо-весело белеют зубы.

— Фу, чер-р-рт! Да он, этот мерзавец, настоящий артист!