Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

Леся уже знает, кто там, внутри. Ей виден локоть Мика, опёршийся на полочку, где лежит телефонная книга, а большой палец, торчащий над ухом, непрерывно вздрагивает.

До боли закусив губу, Леся спиной движется к двери в зал и тихонько выскальзывает.

Не позвонив консьержке, она приезжает домой, ложится, не раздеваясь, и долго-долго лежит в темноте с широко раскрытыми, горячими глазами.

Хозяйка пансиона, прислуга и некоторые из старых пансионеров и явном волнении: в салоне господин Кавуненко. Он хочет по какому-то делу переговорить с господином Загайкевичем и госпожой Кузнецовой. Вид у него необычный: через всю половину лица — страшный тёмно-кровавый рубец, лицо — мертвенно-бледное, синеватые глаза запали, глазные впадины — буро-фиолетовые.

Но сам он какой-то другой: исчез мрачный, виноватый взгляд из-под бровей, куда-то девались робость и неуклюжесть. Приветлив, прост, па крыльях носа — смешливые бугорки и смешинка в уголках глаз. Только, видно, очень ослаб — то ли от болезни, так изувечившей его, то ли от чего-то другого, — еле держится на ногах. Одна рука — на чёрной перевязи. Жозефина, рассказывая об увиденном Лесе, ахает от удивления, жалости и страха. А Леся, волнуясь, быстро-быстро закручивает волосы узлом на затылке.

Да, в салоне сидит господин Кавуненко в пальто, держа шляпу на колене. За дверью слышны голоса. Кавуненко поднимается — шляпа в правой руке, — ждёт.

В салон входят госпожа Кузнецова и Свистун. Соня вся серо-белая от пудры, только губы — крикливо-оранжевые. Глаза — уставшие, тусклые, синие, увядшие веки. Однако она приветливо улыбается и с ленивым интересом рассматривает Нестеренко, протягивая ему руку.

— Давненько вас не видела, господин Кавуненко. Вы хотели о чём-то говорить со мной?

Он молча, согласно кивает ей, кладёт шляпу на стул и берёт её руку. Соня бросает взгляд на чёрную перевязь.

Свистун, в новом пальто, с шляпой на затылке, насмешливо оглядывает Нестеренко с головы до ног и поигрывает новенькой тростью с ручкой из слоновой кости. Он не здоровается, в позе его — подчёркнутый вызов. Прыщики замазаны чем-то белым. Вообще весь он какой-то отреставрированный, обновлённый.

Нестеренко, поздоровавшись с Соней, поворачивается к Свистуну с тем же приветливым видом. Но, внимательно глянув на него, собирает у носа смешливые морщинки и снова обращает взгляд на Соню.

Свистун делает грациозное движение тростью, держа её между двумя пальцами, и произносит куда-то в воздух:

— Я вижу, моё присутствие здесь кое для кого — соринка в глазу.

Соня вяло смотрит на Свистуна и переводит взгляд на Нестеренко, ожидая его ответа. Но тот, пристально вглядываясь в Соню, спрашивает:

— А господин Загайкевич спустится?

Соня удивляется:

— Загайкевич? А я откуда знаю? Зачем он вам?

— Я хочу поговорить с ним и с вами.

Изувеченное лицо господина Кавуненко лукаво морщится возле носа.

— С ним и со мною? Что же у меня общего с господином Загайкевичем?

Но господин Кавуненко не успевает ответить: сзади громко и насмешливо вмешивается овечий голосок:

— Господину Ковуненко, конечно, не хочется общаться со мной. Для этого ему пришлось бы подзанять совести у своей Квитки.

Нестеренко медленно поворачивается к человечку с тростью между двумя пальцами.

— Да, да, пан Кавуненко. Может, вас удивляет мой вид? Как видите, жив, здоров и чувствую себя не так отвратительно, как тогда, когда отдавал неврастеникам дни и ночи и удерживал их от безумия. И когда сам чуть не заразился их украинским, самостийницким бредом. Но я очень им благодарен; во всяком случае, могу теперь поведать Европе, что это за «деятели»!

Нестеренко со смешком в глазах поворачивается к Соне.

— Вы что-нибудь понимаете?

Соня не успевает ответить.

— О, господин Кавуненко, вы прекрасно всё понимаете, нечего вам! А скоро поймёте ещё лучше. Я уж, будьте уверены, постараюсь!

Нестеренко посмеивается.

— Знаете что, голубчик: выйдите-ка отсюда и не мешайте.

— Салон для всех пансионеров!

— Может, и так. Но сейчас уходите. Нам нужно поговорить по делу.

— У меня тут тоже дело!

И Свистун, независимо вертя тростью, садится в кресло и кладёт ногу на ногу. Туфли у него теперь тёмно-коричневые, тоже новенькие.

Нестеренко с улыбкой смотрит на Соню, потом на Свистуна.

— Ну, Свистун, серьёзно говорю: выйдите. А то…

— А то что? Хе! Стыдно в глаза смотреть? Зло берёт, что все ваши штучки увидит Европа?

Нестеренко молча подходит к Свистуну, правой рукой обнимает его за плечи, левой, раненой, берёт за ухо, поднимает с кресла и ведёт к двери. Свистун выворачивается, дрыгает ногами, орёт:

— Убирайтесь прочь! Идиот! Пус-с-стите!

Нестеренко останавливается.

— Свистун, если вы не хотите, чтобы я передал вас в руки французской полиции, уймитесь. Слышите?

Свистун искоса снизу вверх смотрит в лицо Нестеренко, странно затихает и бурчит:

— Пустите, я сам выйду.

— Нет. чтобы было надёжнее, я уж помогу вам.

И, не выпуская его уха из рук, Нестеренко доводит Свистуна до двери, выталкивает его. Закрыв дверь, он с той же усмешкой устало подходит к Соне. Она спокойно, лениво сидит в кресле и встречает его улыбкой.