Золотые стихи Пифагора, объясненные и впервые переведенные в эвмолпических французских стихах, предваряемые рассуждением о сущности и форме поэзии у

Находились люди, которые, ощущая, похоже, интуицией, что Гомер создал поэтический двигатель Европы, о чем я уже говорил, рассуждали, с другой стороны, будто Ариосто написал эпическую поэму, абсолютно допуская, что итальянский поэт копировал греческого; но это вовсе не так. Написавший лишь романтичекую поэму Ариосто не получил никакого вдохновения от Гомера; он просто следовал вымыслам, приписываемым архиепископу Тюрпену, и, облекши их в формы, позаимствованные у Арабов трубадурами, стал основоположником этого вторичного жанра. Рифма у Ариосто столь же органична, сколь она губительна для подлинной Эпопеи; вот почему эвмолпические стихи ни в чем не согласуются с его жанром. Ариосто свойственно делать серьезным то, что легкомысленно по природе, придавая характер силы и истины тому, что мимолетно, смутно и фантастично. И все же я поспешу перевести начало поэмы Ариосто, дабы обрести в шокирующем несоответствии между романтической сущностью его поэзии и эпической формой, применяемой к ней, новое доказательство сказанного мной.

Je veux chanter les Dames, les Guerrier,
L'amour, l'honneur, les jeux et les armes,
Durant ces temps ou les fiers Sarassins,
Des mers d'Afrique, aborderent en France,
Pour seconder les fureurs d'Agramant,
Les jeune roi, dont l'orgueilleuse audace
Pensait venger la mort du vieux Trojan,
Je veux aussi raconter de Roland,
Chose inouie, autant en vers qu'en prose;
Dire l'amour qui rendit furieux
Ce paladin, auparavant si sage;
Si toutefois celle qui m'a charme,
Qui va minant ma raison d'heure en heure,
M'en laisse assez pour remplir dignement
Mon entreprise et tenir ma promesse.

Любовь, оружье, дам и паладинов,
Учтивость и отвагу я пою
Тех лет, когда брег Африки покинув,
Царь Аграмант вел армию свою.
Во Францию отряды мавров двинув,
Столкнулся с Карлом Римским он в бою.
В пылу младом желал он неустанно
Отмстить за своего отца Трояна.
И о Роланде будет мой рассказ,
Ни в прозе, ни в стихах не приводимый:
Как у него в огне любви угас
Рассудок светлый, прежде всеми чтимый.
И если та, в чьей сети я увяз,
Оставит мне мой ум необходимый,
Берусь я этот выполнить обет
И труд свой довести до крайних мет. [241]

[242]

Читая эти две строфы, легко заметить, что у содержащейся в них экспозиции нет никакого сходства ни с экспозицией Гомера, ни с экспозицией Вергилия. Подобный стиль экспозиции чужд для обоих древних поэтов. Гомер, смешивая экспозицию с призывом, повелевает своей музе петь то, чем она его вдохновляет; Вергилий, отделяя одно от другого, просит свою музу поведать то, что ему надлежит петь; тогда как Ариосто, запросто объявив сюжет своих песен, никого не призывает. Воздав себе должным, он понимает, что в принятом им жанре, не имеет нужды ни в какой иной музе и ни в каком ином поводыре, кроме своего воображения. Его сюжет тождествен манере своего толкования. Если пожелаешь поразмыслить над сим решающим моментом, тогда почувствуешь и осознаешь, быть может, впервые, отчего, по общему мнению, два произведения, вышедшие из-под одного пера – Орлеанская дева и Генриада – первое является поэмой, а другое, сочиненное с необычайно большой претензией, вовсе не таково. Вольтер, копируя у Ариосто сюжет, ставший у французского писателя романтическим и легкомысленным, мог получить вторичное вдохновение; но, копируя Лукэна в историческом сюжете, он ничего не воспринял, ибо Лукэн, творец смешанного жанра, не обладал никаким вдохновением, которое мог бы передать.

Я высказал свое мнение о Камоэнсе: здесь бесполезно приводить экспозицию его совсем невыдающейся поэмы (Луизиады – прим. пер.), особенно с тех пор, как Тассо намного превзошел португальца.