Золотые века [Рассказы]

Что может с нами произойти в тысячемиллионную долю секунды? Самые разные вещи. В одну тысячемиллионную долю секунды мы можем обнаружить, что влюбились. В одну тысячемиллионную долю секунды может закончиться затмение, длившееся тысячу лет, или начаться наводнение, которое затопит весь мир. Может быть зачат ребенок, или бог, или божественный младенец. В одну тысячемиллионную долю секунды клерк-аквалангист Энрик Аной, находясь в чреве кита, может понять высшую истину: чтобы считать себя великим человеком, нужно лишь верить в свое величие.

Но именно в этот миг, когда он ощущает необычайную свободу духа, Энрик Аной слышит неожиданный скрежет какого-то механизма, словно кто-то открывает дверь гаража. И вдруг, без предисловий, его тело начинает падать в пустоту.

Что может случиться в одну тысячемиллионную долю секунды? Ты можешь неожиданно прозреть и увидеть себя самого со стороны: ты падаешь и падаешь вниз внутри огромной капли воды. А внизу, прямо под тобой, — страшная картина лесного пожара, и сила земного притяжения неминуемо влечет тебя в этот адский огонь. А над тобой, там, в вышине, уходит в облака силуэт огромного гидросамолета противопожарной службы, который чувствует себя невесомым, после того как освободился от пятидесяти тонн воды, украденной ранее у моря.

О чем можно подумать и что вспомнить в одну тысячемиллионную долю секунды? Можно вспомнить все свое прошлое, особенно если эта тысячемиллионная доля секунды — последняя в твоей жизни. В последний миг, падая в огонь лесного пожара в своем абсурдном комбинезоне для подводного плавания, клерк-аквалангист приходит к заключению, что грань между славой и тщеславием очень тонка и соткана из дыма.

В ожидании генерала

Жизнь человека начинается с плача, а жизнь офицера — с молитвы. Я перекрестился, поднялся со скамьи и вышел из жалкой провинциальной церквушки. Между храмом Святого Павла из Назарета и железнодорожным вокзалом простирался огромный пустырь, на котором не было ничего, кроме жидкой грязи. Такова суть нашей империи: глина под ногами, свинцовые тучи над головой и бессильные колокола, раскачивающиеся между небом и землей. Помню, что мне очень не хотелось появиться в поезде в грязных сапогах. Конечно, можно было попробовать передвигаться прыжками, выбирая сухие островки, но тогда я рисковал стать посмешищем в глазах подчиненных: для солдат нет более уморительного зрелища, чем капитан, который вот-вот поскользнется. Но с другой стороны, как было сказано раньше, перспектива явиться к генералу в заляпанных глиной сапогах и, возможно, к тому же в забрызганном грязью мундире меня сильно удручала.

Однако мои опасения разрешились сами собой, когда я оказался в первом из трех вагонов поезда. Он целиком предназначался под служебные помещения: здесь размещались кухня, несколько маленьких кладовок, кроме того, здесь ехала обслуга самых разных профессий. Меня приятно поразил опрятный вид караула. Я вручил документы о своем назначении сержанту, в облике которого сочетались человеческие черты и мощь карпатских дубов. Мне предстояла служба в генеральном штабе, и я преодолел огромное расстояние, чтобы занять свое место в поезде, сев на него там, на крошечной станции, затерянной на просторах империи. Какой-то штатский секретарь предложил, что проводит меня к генералу. Однако сначала меня усадили на стул, чтобы чистильщик сапог привел в надлежащий порядок мою обувь. Одним словом, поведение этих людей скорее наводило на мысли об изощренной роскоши дворца, чем о строгой дисциплине гарнизона. Потом я прошел вдоль всего первого вагона в сопровождении необычайно любезного секретаря, выполнявшего функции мажордома. Во втором вагоне располагались маленький беспроводной телеграф и столовая для офицеров, скрытая за китайскими ширмами. Мы застали там официанта в смокинге, который накрывал на столы. Сопровождавший меня офицер обратился к нему на почти безупречном французском языке и предупредил, что с сегодняшнего дня на стол надо ставить еще один прибор. Третий вагон отводился под личные купе офицеров и конференц-зал. Интерьеры, оформленные в стиле восемнадцатого века, дышали гармонией, хотя и были перегружены различными предметами по причине некоего эстетического horror vacui [31]. Повторявшееся тут и там сочетание резного дерева и бархата создавало ощущение благоустроенности и уюта.