Золушка с Чистых прудов

Через несколько минут появились оба – муж и Андрей – и стали заботливо спрашивать меня, как я себя чувствую. Оба были какие-то тихие и лирические, точно два закадычных друга. Потом Андрей невероятно смешно рассказывал, как Владимир Петрович готов был его побить, но увидев его наивные испуганные голубые глаза, почувствовав абсолютную искренность его поведения, уважение к нашему возрасту и к нашим взаимоотношениям, вдруг сразу проникся к своему «сопернику» самой нежной симпатией. Эта симпатия сохранилась до последних дней жизни Андрея. В отношениях Ушакова к Андрею была и нежность, как к сыну, и влюбленность в него как в актера, безобидная зависть к его бурной жизни и некоторая причастность к тем влюбленностям, которые всегда сопровождают жизнь любимца публики. Через него он как бы ощущал всю радость бытия и прелесть жизни неотразимого повесы, каким временами бывал Андрей.

…А с Токарской мы тогда встретились всё на том же морском берегу и там разговорились, хотя, казалось бы, было достаточно возможностей поговорить и в театре, где обе работали.

Был у нас в театре спектакль-концерт, который назывался «Молчи, грусть, молчи». Его автор, режиссер и главный актер – наш остроумный красавец, Александр Ширвиндт. Публика на этом спектакле видела многих своих любимцев, хохотала, отдыхала…

Почти каждый актер имел в нем эстрадный номер, как правило остроумный, экстравагантный, как подобает на эстраде. Конферансье-лектор – наш великолепный, элегантный Ширвиндт, а его постоянный ассистент – не менее великолепный, обаятельный, с бархатным голосом и с большим чувством юмора Державин.

Стержнем спектакля являлся диалог этих двух лекторов об истории нашего театра. И предпочтение, естественно, в данном случае отдавалось легкому жанру. Я выезжала в инвалидной коляске, в черном старомодном салопе и в шляпке с вуалью, с торчащим перышком, вся трясясь и разваливаясь от старости, что у меня, в общем-то, наверное, получалось довольно примитивно, и только скинув все эти старческие одежды, оставалась в наивном голубом платьице Лизаньки Синичкиной и исполняла песенки из своего первого спектакля «Лев Гурыч Синичкин», потом сбрасывала наивное платье Лизаньки, под ним у меня было современное короткое платьице, и пела куплеты современной актрисы, тоже Лизочки, но уже из водевиля Дыховичного и Слободского «Гурий Львович Синичкин», а заканчивала песенкой из спектакля «Проснись и пой!». Мне до сих пор кажется, что этот номер у меня не получился, и от этого я мучаюсь.

Спектакль начинался с выхода Токарской, она задавала тон, исполняя одну из песен, которые во времена старого мюзик-холла пользовались большим успехом.

Итак, сидя с Токарской у моря, я взяла в руки тетрадочку и ручку и сказала: «Расскажите о себе. Я пишу что-то вроде мемуаров и хочу написать о вас». Валентина Георгиевна смущенно, трезво, просто, с иронической улыбкой ответила: «Кому я нужна!» – «Мне. Я вас люблю, уважаю вас и хочу, чтобы о вас знали». И она нехотя согласилась, внутренне посмеиваясь над ненужностью нашей беседы. Передо мной сидела очень немолодая женщина в эффектном халатике и тапочках на все еще красивых, стройных ногах, о которых когда-то говорили: «стрельчатые ноги». Они были настолько стройны и хороши, что казались длинными, хотя, как уверяла она сама, это совсем не так.

Токарская рассказала довольно скупо о своем детстве. Родилась в Киеве, мечтала стать балериной.

Отец ее был известным комическим артистом оперетты, которого окружало всегда много поклонниц. А когда в моду вошло танго, он стал танцевать его на эстраде и пользовался таким успехом, что открыл школу этого танца. Валентина Георгиевна окончила гимназию. В четырнадцать лет впервые вышла на сцену. Потом началась Гражданская война, она уехала в Ташкент, поступила там в музыкальный театр и танцевала в опере и балете характерные танцы. А в драматическом театре была занята в массовках.

Потом пошла в оперетту. В Ленинград, когда она выступала там в оперетте, приехал Протазанов, который собирался ставить фильм «Марионетки», его ассистент Роу увидел Токарскую в сцене с партнером и пригласил на киностудию попробоваться. Ее утвердили на роль. Валентина Георгиевна так боялась Протазанова, что даже не могла понять, как он работает. Танцы в фильме ставил Голейзовский. О своем фильме, который принес ей славу, она рассказала очень сухо, без лишних восторгов и сантиментов. После того как фильм прошел по экранам, ее сразу пригласили в мюзик-холл на спектакль «Артисты варьете». Пришел успех, хотя в те времена артисты не были так всенародно популярны, как теперь, благодаря телевидению и кино.