Золушки из трактира на площади

Архимагистр взяла чешую в руки. Положив на одну ладонь, накрыла другой и опустила веки, будто прислушивалась к безмолвному голосу, поющему чудесные песни. На ее розовых губах расцвела восхищенная улыбка.

— Откуда это у тебя? — поинтересовалась она, открыв глаза и пристально глядя на Бруни.

Матушка сморгнула: ей показалось, что зрачки собеседницы светятся в полумраке комнаты.

— Это подарок друга. На день рождения.

— От чистого сердца! — заметила архимагистр.

Напоследок пробежав тонкими пальцами по гладкому бочку чешуи, с сожалением завернула ее в ткань и… положила сверток на колени Матушке.

— Значит, тебя зовут Бруни… А меня — Ники, — неожиданно сказала она. — Ники Никорин. Как и в тебе, во мне нет ни капли благородной крови, а мой отец ходил под парусом обычным матросом и сгинул в море, когда мне было пять. Называй меня просто Ники, договорились?

— Договорились… Ники, — кивнула Матушка. У нее прихватило сердце — оттого, что сверток вернулся к ней.

— Твоя плата щедра, но не для этого случая, — заметила архимагистр Никорин и, встав, подошла к самому стеклу. Прижалась к нему лбом.

Бруни с болью смотрела ей вслед. Ей и своей последней надежде.

— Не сверли меня взглядом, — не оборачиваясь, сказала Ники. — Ты разрываешь мне сердце. Я пытаюсь вспомнить одну забытую легенду… Знаешь, — порывисто обернулась она через несколько минут, — коли Пресветлая будет благосклонна к тебе, найдется тот, кто сумеет помочь!

Матушка резко встала, шагнула вперед. В глазах ее стояли слезы.

— Что я должна делать?

— Отправляйся домой. Поздно уже. А завтра навести того, кто подарил тебе чешую. Он добр и благороден, а это уже чудо в наш жестокий век.

— А потом? — враз пересохшими губами спросила Бруни.

Ники Никорин пожала плечами.

— А потом все — на милость Индари… Боги любят горячие сердца и чистые помыслы! И терпеть не могут гордецов. Теперь — уходи.

Она щелкнула пальцами, и в магическом вихре, подхватившем Матушку, та расслышала затихающее:

— Брут, запечатывай башню!

Опомнилась Бруни за порогом от холодного ветра, пощечиной хлестнувшего по мокрым от слез щекам. Луна скрылась за облаками, вокруг башни было светло, как днем, но в переулках вовсю веселилась тьма, пугая слабые огни магических фонарей и тряся страшными тенями в подворотнях.

Запрятав сверток в сумочку и поплотнее запахнув плащ, Матушка поспешила домой, представляя, какую выволочку ей устроит переволновавшийся Пип из-за позднего возвращения.

Она добежала до площади Мастеровых так быстро, будто на крыльях летела: ее подгонял усиливающийся ветер и страх перед темнотой, залившей чернилами улицы Вишенрога.

Из открытой двери трактира пахнуло жаром, дымком и лесными ягодами. Матушка шагнула через порог, скинула капюшон и застыла в восхищении. Пол перед зажженным камином был застелен медвежьей шкурой, которой в доме отродясь не бывало, а сам камин задрапирован шторами из комнаты Бруни. Справа лежал, склонив голову на лапы, волк-переросток, насмешливо блестел зелеными глазищами на Тучу Клози, не слишком целомудренно замотанную в шикарное красное покрывало, явно снятое с чьей-то кровати. Перед шкурой валялись небрежно брошенные алые шлепанцы с пушистыми помпонами, а рядом с ними застыл, опустившись на одно колено и поигрывая мышцами, красавец Марх, облаченный в одну лишь набедренную повязку. Судя по этому «поигрыванию», период смущения перед публикой у него уже давно прошел.

Мастер Висту, кажется, похудел и потемнел лицом, но полнился все той же нервической энергией, что сжигала его с прошлого визита в трактир. Застыв у мольберта, освещенного полукругом стоящих прямо на полу свечей, он внимательно разглядывал только одному ему заметный штришок, которым был явно недоволен.

За столом в центре зала сидели в ряд благодарные зрители, наблюдающие за рождением шедевры: Пип, сестры Гретель, Персиана с Ванильной и… полковник Торхаш. На столе дымились чашки с морсом, были расставлены тарелки с сыром, мясом и уже остывшими лепешками. В центре красовался никем пока не тронутый сырный торт.

— Что здесь происходит? — подойдя к Пипу, тихо поинтересовалась Матушка.

— Мастер пошел на диптих! — оглянулся повар, даже не обратив внимания на ее позднее возвращение. — Пока был дневной свет, рисовал Осеннюю фею изобилия, но света не хватило, а чуйство полета осталось. Поэтому Дух Осени ждет завтрашнего утра, а матрона Мипидо была-таки вынуждена согласиться стать Пресветлой, у которой коварный Аркаеш похищает тапочки.

— У меня затекло колено! — заныл «коварный Аркаеш», видимо, уже в который раз.