Зомби идет по городу

Зомби некоторое время рассматривал подарок. Костыль все больше нравился ему – в нем не было ни единого явного признака оружия. Краска на стволе во многих местах была содрана, ствол выглядел облезшим, исцарапанным. Свинчивающийся кончик ручки, в которой было высверлено отверстие для запасного патрона, тоже не обращал на себя внимания.

– Зачем вы мне его даете? – спросил Зомби.

– Мне будет жаль, если мои многомесячные усилия окажутся уничтоженными какими-то ублюдками. Как это чуть было не случилось сегодня утром.

– Да, – кивнул Зомби, поднимаясь, – грохоту было много. – Опираясь на костыль, он сделал несколько шагов по ординаторской, подошел к двери, обернулся: – Спасибо, Петр Степанович... Остался последний вопрос... Что в патронах?

– Картечь, кабанья картечь.

– Это хорошо, – пробормотал Зомби уже в коридоре. И, чуть прихрамывая, направился к своей палате, у которой возился больничный столяр – прилаживал новую дверь. Не доходя нескольких метров до палаты, Зомби остановился и некоторое время рассматривал развороченный линолеум. Удовлетворенно кивнув каким-то своим мыслям, вошел в палату. Зомби устал за это утро, и ему смертельно хотелось прилечь.

* * *

Невродов относился к людям, с которыми можно было уметь молчать, не тяготясь, не раздражаясь, а просто воспринимать молчание как продолжение разговора. И молчание самого Невродова было наполнено смыслом, настроением, ощущением того, что в эти самые секунды что-то происходит, принимаются решения, меняется чья-то судьба.

И Пафнутьев, сидя у приставного столика, не торопил прокурора. Он тоже умел молчать и ценил эти неторопливые минуты. Молчание более многозначно, а каждое произнесенное слово как бы сужает мир, ограничивает его и сводит в конце концов к жестким «да» или «нет». Наверно, вот так же нетерпеливые любовники, доведя себя до последней грани какого-то чувственного исступления, продолжают оттягивать главный момент, короткий и бурный, чтобы, когда уже не будет никаких сил совладать с собой, впиться друг в друга, проникнуть друг в друга и замереть, содрогаясь не то от боли, не то еще от чего-то более сильного и мучительного. Впрочем, это тоже разновидность боли.

– Ну? – наконец просипел Невродов, уставившись на Пафнутьева маленькими настороженными глазками. – Ну? Ты этого хотел?

– Похоже, удалось, Валерий Александрович.

– Только похоже... А что получилось на самом деле... Я затрудняюсь сказать.

– А нам и не надо стремиться к тому, чтобы все назвать по именам, разложить по полочкам и наслаждаться наведенным порядком. Поток бурлит и играет на солнце... Пусть бурлит, пусть играет, – произнес Пафнутьев слова, которых Невродов никак не ожидал. Он склонил голову, внимательно вслушиваясь, поражаясь, потом молчал, удивляясь все больше.

– Больно мудрено выражаться ты стал, Павел Николаевич. Все проще... Мы заперли в клетку тигра, а сами знаем, что клетка-то жидковата, она только для зайцев годится, клетка-то... А?

– Надо заменить клетку.

– Ха! – крякнул Невродов, откидываясь на спинку стула. – Замени. Попробуй замени, – повторил он.

– Сысцов сказал...

– Да знаю я, что сказал Сысцов! – он досадливо махнул тяжелой розовой ладонью.

– Сысцов сказал, – настойчиво повторил Пафнутьев, – что пусть, дескать, все решает наш народный, самый справедливый суд. Следовательно, он дал добро на суд.

– Он и мне сказал примерно то же самое. Решайте, говорит.

– Он отрекся от Анцыферова.

– Как тебе это удалось? – усмехнулся Невродов.

– Сам не ожидал.

– Врешь. Ожидал. Все у тебя было просчитано. Ладно... Дело Халандовского я закрыл. Нет оснований для возбуждения.

– Я скажу ему, – кивнул Пафнутьев. – Он будет рад.

– Он – не знаю, а ты уже весь сияешь. – Невродов подозрительно посмотрел на Пафнутьева. – Как я понимаю, Халандовский – твой человек? Он не случайно оказался в этом деле? – Не дождавшись ответа, Невродов задал еще один вопрос: – Он тверд? Он не откажется от своих показаний?

– Не должен.

– Показания у него хорошие. Продуманные. Вместе писали?

– Советовались, – неопределенно ответил Пафнутьев.

– Рука чувствуется. Тяжелая рука. За что ты его так, Анцышку-то?

– Заработал. Да вы и сами знаете.

– Что за бумаги у него были в сейфе? Или, скажем, вроде как были?

– Они сейчас у Сысцова.

– Сработали, значит?

– Как видите.

– Опасный ты человек, Павел Николаевич.

– Я знаю... Мне девушки об этом говорят.

– До или после?

– Когда как... Смотря какая девушка.

– Девушки – ладно, сам разберешься. Но теперь тебе это говорит областной прокурор.

– Суд бы побыстрее, Валерий Александрович!

– Проведем. В этом месяце.

– И сколько светит Анцышке?

– Пусть решит суд, – уклонился Невродов от ответа. – Он ведь, как говорит Сысцов, народный, самый справедливый... Скоро присяжных заведут... То-то будет потеха!

– Почему?

– У нас ведь как народ воспитали... Чем суровее наказание, тем оно вроде бы справедливее. В Англии за убийство посадят на пять лет – страна в шоке, больно сурово. А у нас дадут десять лет строгого режима, и тоже страна впадает в шок – вроде оправдали.

– Так что, не будет присяжных?