Зомби идет по городу

Пока не звонила. Но понял, понял Пафнутьев простую истину, которая так долго не давалась ему, так долго водила его за нос, – в общениях с женщинами вредна простота, ясность, понимание и доступность. В отношениях между мужем и женой после серебряной свадьбы все это, может быть, и неплохо. Но между мужчиной и женщиной должна, обязана оставаться недосказанность, непонятность, непредсказуемость. Все должно висеть на волоске, более того, время от времени этот волосок должен обрываться. С грохотом ли, с треском ли, с визгом или в полной тишине, но волосок должен обрываться. И прогулки с любимой женщиной по лезвию ножа, как понял Пафнутьев, это самое безопасное место прогулок.

Обычно, чем ближе становился вечер, тем большее беспокойство ощущал Пафнутьев. Он мог сорваться, нагородить чепухи, совершить глупость, пока до него доходило, в чем таится причина. А причина была в том, что он попросту боялся приближения вечера, потому что по вечерам приходило ощущение полнейшей своей беспомощности и полнейшей ненужности. Весь день он встречался с десятками людей по делам, которые определяли их судьбы, он сам требовался в десятках мест, его везде ждали, его требовали, ему звонили.

Но вечер... Вечер все это обесценивал. Впрочем, можно сказать иначе – вечер все ставил на свои места.

Подперев щеку рукой и глядя в собственное отражение в стеклянной дверце шкафа, он грустно вслушивался в затихающий шум прокураторы. И эти вот прощальные голоса, торопливые шаги в коридоре, хлопанье дверей постепенно повергали его в состояние печали и вседозволенности. Да, часто именно печаль дает право на поступки дерзкие и неожиданные. В такие вот вечера Пафнутьев, случалось, шел на нарушение правил и приличий, понимая, что это верный путь к сердцу красавицы. Да, была у Пафнутьева слабость – из женщин он признавал только красавиц. Или же тех, кого сам считал красавицами. То есть ему требовалось состояние хотя бы легкой, хотя бы мимолетной влюбленности. И именно в такие вот вечера он одерживал свои личные, никому не известные победы.

И в тот вечер, когда он, освобожденный толстомордым Шаландой из заточения, оказался наконец у себя дома, он не мог на весь вечер оставаться один. Никто не пригласил его в гости, никто сам не напросился, не предложил распить бутылку водки.

– А жаль, – проговорил Пафнутьев вслух, придвигая к себе телефон. Он еще и сам не знал, где окажется в этот вечер, куда занесет его непутевая судьба, но шалость и желание нарушать правила затопляли его душу. Шла какая-то невидимая работа помимо его сознания. Он поправил телефон, тронул пальцами диск, качнул трубку. Где-то в нем уже было известно, кому он позвонит, наверно, было известно и то, что ему ответят и чем все закончится. Но он ничего этого еще не знал, и единственное, чего ему хотелось, – это набрать номер и поговорить. И он бездумно доверился руке, которая сама вспомнила номер и безошибочно семь раз прокрутила диск.

– Слушаю, – раздался в трубке голос, который всегда тревожил Пафнутьева. Впрочем, это можно объяснить и тем, что он слишком редко звонил по этому телефону.

– Таня? – спросил Пафнутьев, хотя в этом не было никакой надобности. Спросил, даже не представляя, что сказать. Но в его глубинах уже все было просчитано, на все вопросы получены ответы, и твердое непоколебимое решение уже было принято. – Как поживаешь?

– А, это ты, – произнесла женщина несколько растерянно, из чего Пафнутьев безошибочно понял – рядом кто-то есть, кто ей в данную минуту ближе, дороже, желаннее.

– Узнала?

– И что из этого следует? – спросила она уже чуть живее, и живость была вызвана всего лишь насмешливостью тона.

– А кто я?

– Слышала, большой начальник. – Она всегда умела разговаривать так, чтобы стоящий рядом человек ничего не понял – с кем она говорит, о чем, в каких отношениях с собеседником.

– Повидаться бы, а, Таня?

– Прекрасное пожелание...

– А сегодня?

– Исключено.

– Почему? – из опыта своей следственной деятельности Пафнутьев знал, что самые дельные, самые острые и неотразимые вопросы – это те, которые поначалу кажутся глупыми из-за своей простоты. Но такие вопросы вскрывают суть, отметают двусмысленность, отвечая на них, невозможно слукавить.

– У тебя все? – спросила Таня.

– Да, у меня все с собой.

– Будешь в городе, позвони как-нибудь, – сказала она с улыбкой, но улыбка эта предназначалась не Пафнутьеву, это была извиняющаяся улыбка для человека, который стоял рядом.

– Я еду, – сказал Пафнутьев. – До скорой встречи.

И положил трубку с ощущением победы.

Хотя, казалось бы, какая победа? Его попросту отшили, как это с ним и бывало чаще всего, и если бы он был хорошо воспитан, то догадался бы, что отшили его на хорошем уровне, как говорится, с блеском. Но перенесенные волнения, амоновский ножичек, который некоторое время плясал совсем рядом с его горлом, сочащаяся голова Ковеленова в целлофановом пакете – все это позволяло ему сегодня смотреть на мир другим взглядом, освеженным, что ли...