Зона бессмертного режима

А между тем послышалось движенье, мощно отворилась дверь, и на крыльцо ступил хозяин дома Глеб Иванович Бродов. Такой же, как и сын, огромный, рослый, только вот не бритый гладко, по-городскому, а с окладистой бородой.

– Ну, Данила, здорово, – спустился он с крыльца к Бродову-младшему, мощно поручкался с ним, с чувством обнял. – Давненько не виделись.

– Здравствуй, батя. – Данила закряхтел, радостно оскалился. – Ну уж давно. С прошлого семинара. Недели две будет.

Ладно, разговоры разговаривать на морозе не стали, пошли в дом. В светлую, обставленную добротной мебелью просторную комнату с высоким потолком, большими окнами, внушительной, в зеленых изразцах печью. Пахло чистотой, хлебом, глаженым бельем. Родительским домом.

– Здравствуй, мама, – расцеловался с матерью Данила, вытащил пуховый, наверное, уже сотый по счету платок. – Вот, для тепла. А где наша геройская баба Аля?

На полном серьезе сказал, без тени улыбки. Его бабушка по отцу, Алена Дормидонтовна, за свою долгую жизнь повидала всякого. Дочь двоеданца-мельника[25], раскулаченного товарищами, она добровольцем в Отечественную отправилась на фронт, воевала, была ранена, выжила в концлагере и вернулась домой беременная и наполовину седая. Однако не пропала. Вскоре вышла замуж за крепкого сибиряка, вырастила и воспитала четырех сыновей и сейчас, похоронив супруга, жила у старшего – в полнейшем уважении, довольствии и радости. Хоть и на девятый десяток пошла, а умирать не собиралась. Зубы все свои, осанка статная, взгляд живой, оценивающий, с незлобивым юмором. Так смотрят бывалые, много чего видевшие люди. В общем, та еще бабушка, божий одуванчик, хранительница и разжигательница бродовского очага. А вот и она…

– Значит, приехал, – отворачиваясь от жара, внесла баба Аля домашний хлеб, привычно положила на стол и посмотрела на Данилу так, будто тысячу лет его не видела. – Внучок…

– Здравствуй, ба. – Бродов с осторожностью обнял ее, вытащил оренбургский платок, который через кольцо продеть можно. – Носи на здоровье.

Платок был серый, один в один как у матери и, наверное, тоже сотый по счету. А что привезешь еще-то? Вроде все есть.

– Спасибо, внучек, – кивнула бабушка и тонко улыбнулась со скрытой иронией: – Ты все в своем репертуаре. Ну что, ребята, хлеба поспели, можно начинать.

Дважды уговаривать никого было не надо, сели за стол. На нем – всего горой, и свежее, с пылу с жару, и томленое, бочковое, из-под гнета. Шпигованная поросятина и малосольный ленок, тушеная медвежатина и лососевая печень, вареная икра и жареные пельмени. А котлеты из сырка – рыбы, чье мясо слаще куриного, картошечка, грибки, светящиеся изнутри вилки капусты. И конечно же, омуль, омуль, омуль, гастрономическая гордость байкальской земли. Только вот что-то мало стало его в озере, в знак искреннего уважения называемого исстари морем.

– М-м, холодненькая. – Бродов-старший открыл бутылку, привезенную Бродовым-младшим, не торопясь налил, дернул взволнованно кадыком. – Ну, за нас, за семью, за фамилию. Бывайте, други, живы и здоровы.

Чокнулись, выпили, взялись за еду. Не торопясь, со вкусом и молча. Какие могут быть разговоры, пока не утолен первый голод? Не скоро налили по второй, потом выпили в охотку под лососевую тешу, и слово за слово, не спеша, потекла застольная беседа. О том, о сем, об этом. Только боже упаси не о политике, не о Думе, не о выборах, не о темпах роста нашей жизни и не о харях, что каждый день показывают по телевизору. Зачем портить аппетит?

– Ну-ка, сын, давай-ка моего, – сказал после жареных пельменей Бродов-старший и ловко потянул к себе объемистый графинчик. – А то все пьем, пьем, а толку…

В графине том, Данила знал, был брусничный, двойного гона, первачок. Адская штука, хоть и прозрачен, как слеза. Ни малейшего сивушного духа, лишь слегка отдает лесом и травами, а спичку поднесешь – чистая аква вита, горит ярким синим пламенем. А еще развязывает языки, кружит головы и валит с ног самых крепких мужиков. Та еще огненная водица, с ней ухо нужно держать востро.

– Ну, благословясь, будем. – Бродов-старший поднял стакашек, на мгновение замер, посмотрел на Данилу: – За тебя, сынок. Расти большой.

Данила ему нравился. И даже не потому, что сын, наследник, кровинка, а потому что мужик. В него, Бродова-старшего, пошел. Вырвался из океана-тайги к настоящим морям, выучился, заматерел, офицером стал. Старшим, морским, вперед положенного срока. И потом, когда приперло, жопу никому лизать не стал, плюнул и на карьеру, и на чины, в одной шинелишке вернулся домой. И ведь не пропал, не сгинул, показал себя, в люди выбился. Да еще как выбился. Ладный мужик, бродовской породы. Такой и на зоне будет человек. Хотя упаси его, господи, от напасти такой, сохрани и пронеси.