Зона номер три

Председатель задумался, не заметив Васькиного ухода. У него на столе лежала газетка, в которой про товарища Берию было сказано, что он оказался английским шпионом. В той же газетке в международном разделе была опубликована любопытная заметка о том, что в реке Миссисипи обнаружили удивительную бактерию «синдрофактурию», чудом сохранившуюся с мезозойской эры. Проникая каким-либо образом в организм человека, эта страшная мезозойская тварь не наносит ощутимого вреда, но по истечении определенного срока, внедрившись в клетку, напрочь лишает организм способности к детородному синтезу. Из чего автор справедливо заключал, что если в ближайшее время капитализм не упреет от множества социальных язв, то неизбежно окочурится от этой таинственной непобедимой бактерии. Кроме того, накануне председатель получил из района секретную депешу, в которой предписывалось усилить бдительность по отношению к ветеринарной службе, хотя не уточнялось, с чем связано предостережение. Председатель, будучи внуком тамбовских повстанцев и сыном кулака, умел на основании скудной, противоречивой информации проводить сопоставления, которые, пожалуй, привели бы в оторопь какого-нибудь американского умнягу-бактериеловителя. Из логической цепочки — Берия, мезозойская «синдрофактурия», депеша о ветеринарах и явление убивца, пригласившего его на пир, — он сделал (интуитивно) безошибочный вывод, что подоспели, кажется, новые времена и пора готовить задницу к очередной порке. Это было горько, но привычно. Сколько он себя помнил, новые времена практически не прерывались ни разу.

В ночь перед праздником Васька Хохряков вышел на двор покурить. Мороз ударил крепкий, звезды блестели, точно смазанные соляркой. В старом свитере и в хлипком плаще Васька не чувствовал холода. Бывало и холодней, чего вспоминать. Ум его был спокоен. Он хорошо приготовился к завтрашнему дню. Еще одно усилие, и он навеки освободится от старых, смутных теней, бродящих по этой округе. Уйдет, ускользнет в иную жизнь, где его никто не достанет. По опыту он знал: не те цепи вяжут, что на ногах, а те, что на сердце. Пока их не распилишь, спасения и воли не будет.

Без удивления заметил, как от темного плетня отделилась тень.

— Ты, что ли, Настя?

— Я, Вася.

Он ее ждал, но на всякий случай спросил:

— Зачем пожаловала?

— Папаня сказал, ты жениться надумал. Правда ли?

Девушка дрожала в овчинной шубке, как сосулька под стрехой.

— А ты против?

— Ты меня уродкой сделал, Васенька. Кто ж меня порченую возьмет?

— Значит, столкуемся. Пошли в дом.

В избе у печки она быстро отогрелась, распахнула шубку. Открылось нарядное, крепдешиновое платье с белым воротом. Он глядел на нее без особого интереса. Красивое, будто на иконе очерченное лицо и тонкая шейка, скошенная набок, как у подстреленной утицы. Она принадлежала к тому миру, который он ненавидел. Смрадное болото. Здесь не люди живут — пеньки. И из него хотели заделать пенька — да накося вам!

Но — упертые, нерушимые, готовы сгнить в болотной жиже и никого из своих цепких лап не выпустить. Слава Богу, попадались в неволе знающие, серьезные люди, открыли глаза. Теперь он прозрел. Смысл жизни, который прежде смутно чувствовал, предстал перед ним во всей блистающей наготе. Вся Россия, дьявол ее побери, — бескрайнее, гнилое болото. Его надобно осушить, перепахать и завалить камнями, чтобы не воняло.

— Ты зачем в натуре приперлась? — спросил Васька, не отводя стылого взгляда от напрягшихся под крепдешиновой тканью пухлых девичьих бугорков. Восемь, почти девять лет у него не было бабы, если не считать Катюху Пропеллера, которая предоставляла свои прелести особо рисковым охотникам через отверстие в колючей проволоке. Васька попробовал разок, но так поранился впопыхах, что вместе со спермой слил в вечную мерзлоту не меньше литра горячей кровцы.

— Не знаю, — Настена отворила в улыбке ровные белые зубы. — Папаня послал. Сходи, говорит, разведай. Брешет турок или нет.

— Я не турок, и ты не порченая, — возразил Васька. — Думай, о чем говоришь. Скособоченная — это одно, порченая — совсем иное.

— Ты мне, Васенька, не грудь, душу вилами проткнул. У меня больше души нету. Она вся скукожилась.

Хохряков понял, что девица полоумная, и это еще больше его возбудило.

— Не хотел я тебя убивать. Зачем кочевряжилась? Видела же, как меня повело. Да еще дразнила, сучка!

— Лучше бы убил, Васенька!

Не глядя в глаза, сдернул с нее цигейку. Настена не противилась, помогла ему, привстав. От нее несло жаром наравне с печкой.

— Ладно, сейчас погадаем, чего дальше делать.

— Как погадаем?

— В тюряге один халдей научил. Святой был человек. Дай палец.