Зона обетованная

– Так уж и машину! Наговорят теперь. Скоро пять машин окажется. Бесхозяйственность наша – и все дела. Поселок, как на ладони, – обратился он ко мне. – Все друг друга, можно считать, достоверно изучили. На кого будешь думать? Как скроешь? Вот то-то и оно. В основном приезжих шерстят. Старателям, которые выбираются или прибывают, тем вообще ступить не дают.

– Много их у вас? – поинтересовался я.

– Имеются. Не то чтобы очень, но есть. Сам подумай – как пришлому человеку на склад забраться, да вывезти, да спрятать? Все на виду. Это тебе здесь всё незнакомое пока. А я, к примеру, про каждого – что и как… Просто быть не может, чтобы стащили. Выдали проходчикам на перевыполнение, а списать забыли. Это у нас сплошь и рядом.

– Езжай! – махнул рукой неожиданно появившийся перед капотом сержант.

– Полмесяца, считай, никакого покоя, – проворчал шофер. – Туда едешь – проверяют, оттуда – шарят. Чего шарят? Не видишь, машина чья…

Мы поехали дальше. Омельченко снова замолчал. Я уже начал привыкать к резким переменам его настроения. Снова стал думать про бичей.

Просто не вовремя я им подвернулся. Обстановка для них не очень веселая. Нелетная погода, минимум комфорта при больших деньгах, а тут еще научный сотрудник со своими нелепыми, на их взгляд, предложениями. В общем – наплевать и забыть. Бичи как бичи. Хотя нет, явно не те птички. Слишком уж самостоятельные…

– На операцию он в городе ложится или как? – неожиданно спросил Омельченко.

«Выходит, Арсений ничего ему толком не рассказал?» – подумал я, а вслух сказал:

– В институте слухи, что собирается в Москву. Там у него профессор знакомый. Судя по всему, так оно и есть – слухам в нашей среде следует доверять.

– Да? – оживился Омельченко и даже сделал попытку заглянуть мне в лицо. – Это как, если по-простому, а не по-научному?

– Давно уже разговорчики проскальзывали на эту тему, а я их мимо ушей. Даже в голову не приходило, что Арсений Павлович может заболеть. Теперь сам убедился.

– Как, если не секрет?

– Еду вот с вами… Рабочего ищу. А мог бы уже с ним, в тайге…

– На Глухую, значит?

– На Глухую.

– Далеко.

– А ближе нам смысла нет.

* * *

Машина остановилась у большого дома, окруженного солидными деревянными пристройками. Жилье было сработано несколько тяжеловесно, но зато добротно.

– Приехали? – поинтересовался я, покосившись на Омельченко.

А тот словно позабыл и о моем существовании, и о том, что машина уткнулась в громадные ворота. Шофер, видимо привыкший к перепадам в настроении Омельченко, сидел с безразличным видом. Неподвижный Омельченко с какой-то тупой задумчивой покорностью смотрел перед собой. Но вдруг передернулся весь, разом сбросил свое немощное оцепенение и громко спросил:

– Как насчет баньки? Уважаешь?

– С дороги разве… – заколебался я. Но, подумав, что бог еще знает, когда придется мне побывать в баньке, решил не стесняться и добавил: – Уважаю. Очень даже.

– Такой бани, как у меня, Алексей, больше ни у кого, – серьезно сообщил Омельченко. – Мать! – весело закричал он на всю улицу.

Из дома, приоткрыв дверь, выглянула красивая женщина.

– Чего орешь? До дома дойти некогда? Чего тебе?

Она улыбалась, придерживая на груди полы накинутого на плечи тулупчика.

– Топи баню! – по-прежнему на всю улицу приказал Омельченко. – Гость у нас баню уважает.

– Чего это посеред недели? – удивилась женщина.

Я попытался вмешаться:

– Вы не беспокойтесь, пожалуйста. Какая сейчас баня?

– Разговорчики! – прикрикнул на меня и на жену, раскрывавшую перед машиной ворота, Омельченко. – Чтобы одна нога здесь, другая там.

Женщина скрылась, машина въехала во двор. Мигом поскидали мы в какую-то из пристроек мой груз. Потом Омельченко потащил меня и шофера в дом. Завертелась обычная в таких случаях карусель слов, ответов, расспросов, взаимных неловкостей и взаимного усердия с этой неловкостью справиться. Шофер вскоре, сославшись на дела, ушел, а немного погодя приспела баня. Помню, я еще подумал: «Что-то больно быстро истопили. Наверное, на скорую руку, кое-как».

Баня оказалась отменной. В предбаннике густо пахло устилавшими пол пихтовыми лапами, березовым веником, раскаленными до пузырящейся смолы лиственничными бревнами. А когда Омельченко, гоготнув от жара, плеснул на камни из какого-то особого ковша маслянистой зеленоватой жидкости – явственно и горячо запахло травами, медом и чем-то летним, невообразимо далеким от этих притундровых, заносимых снегом мест…

Я орал от восторга и жара, хлестал веником по огромному малиновому телу Омельченко, потом он хлестал меня; мы выскакивали, задыхаясь, во двор, бегали под плотно несущимся снегом, ложились в него в блаженном изнеможении, соскакивали, возвращались в обжигающее пахучее нутро баньки и снова махали вениками. Наконец Омельченко сдался.

– Ну, ты здоров, – уважительно сказал он, выплескивая на меня тазик холодной воды. – Что значит годы. Сердце крепче, кровь чище. А у меня голова закружилась. Ты домывайся, я пойду.