Зона обстрела (сборник)

Всего дважды удалось им найти стены в этом всех и вся ненавидящем городе. В мастерской у приятеля Сергея, который и сам после развода в ней жил, но тут уехал на пару дней сдавать эскизы в питерское издательство, да один раз у нее дома, когда членкор ее рванул на денек в Берлин с какой-то специальной лекцией. Всего дважды они погружались в эту свободу, в это абсолютное избавление, и он всякий раз снова удивлялся ее равной уникальности во всем. Она была одинаково недосягаема в понимании Шопена, в приготовлении еды, в умении одеваться – как никто не одевался в его кругу, все эти оборки, шали, гигантские серьги, но ведь красиво, куда там кожаным штанам… – в способности преодолеть любую болезнь, в своей удивительной биографии от молдавской деревни до варшавского лауреатства и представления бельгийской королеве, от мужа-агронома до мужа почти действительного академика, от двух пар трусиков, на смену сохнувших на батарее в консерваторской общаге, до небрежно брошенных рядом с кроватью парижских, нью-йоркских, лондонских тряпок, прямо поверх тут же валяющейся лисьей шубы – некогда, некогда…

И так же недосягаема она была в постели, потому что не существовало человека более свободного и при том стремящегося к свободе каждую минуту. Однажды, склонившись, сначала едва касаясь, а потом тяжело укладывая себя на его груди, притираясь кожей, сказала, придвинув свой рот к его рту вплотную: «Будущего нет, понимаешь? Не у нас, а вообще… Есть только настоящее – и оно сразу прошлое… Мы свободны, понимаешь? Мы свободны…» Сергей задохнулся от этих слов, он чувствовал то же самое, но боялся, боялся, боялся…

А обычно они встречались в каком-нибудь кооперативном кафе, благо расплодились, днем, в пустом полутемном зале, радуясь, что уют у нас по-прежнему представляют как нехватку освещения. Все это было ужасно сложно, Ирка старалась не разговаривать, отводила глаза, дети опять болели, но он был очень занят, доделывал новую программу, целыми днями сидел в студии, записывался и действительно был очень занят, а Ирка безропотно, по собственной инициативе, одна тащила и Сашкино воспаление легких, и Людкины некончающиеся беды с ушами, и не разговаривала, и отводила глаза.

Будто знала, что среди дня он исхитряется, оставляет ребят в студии – «Давайте, давайте, надо легкость нарабатывать, а то пыхтите… не рояль несете, радоваться надо на сцене, а не трудиться… Я в объединение…» – и исчезает. В машине прятал хвост под ворот свитера, снимал известные любой старушке с телевизором очки, даже серьгу вынимал, глубоко натягивал вязаную шапку. Машину ставил за квартал – быстро шел к очередному «Гриль-бару» или какому-нибудь «Московскому трактиру», надеясь, что по одежде сойдет за обычного мелкого жулика, шашлычника с рынка или наперсточника.

Она приезжала на такси, в каком-нибудь старом пальто, без украшений, с убранными под берет кудрями. Но и старые ее пальто были слишком заметны, а его узнавали иногда и без очков, особенно девчонки и немолодые буфетчицы, пялились, а они садились, стараясь забиться в угол, он много заказывал, чтобы расположить официантку, вытаскивал припасенную бутылку виски – выпивку в кооперативах все еще не подавали, но на принесенное смотрели благосклонно. Они все время держались за руки, еда остывала, они держались за руки, задыхаясь, почти теряя сознание, каждый заводил себя и другого, он ощущал приближение катастрофы, огласки, бесперспективность, тупик и много пил, а она только жаждала «исхитриться и увидеться, завтра, да?» и говорила «мы двое мошенников, мы авантюристы, южане, ты ведь такой же ростовский хлопец, мы что-нибудь придумаем, я цыганка, я что-нибудь всегда выдумаю…».

Потом он вел машину пьяный, пробираясь маленькими улицами, подальше от трасс, вез ее на Ленинский, стояли в каком-нибудь дворе, мертво сцепившись в поцелуе, он возвращался к себе на Масловку уже трезвый, сидел на кухне, слушал радио. В Восточной Европе люди шалели от счастья, депутаты бубнили о неразрешимых проблемах, в ночной передаче крутили его новый диск и сообщали, что в годовом хит-параде молодежи он с «Романсом» на первом месте…

Все понимал, к его удивлению, только Игорь. Однажды даже прямо сказал: «Ишь, Серега, как тебя скрутило». И у самого лицо сделалось убитое, скорбное, совсем не директорское. Видно, нахлебался и он со своей любовью.

Как-то в машине она стала сползать с сиденья, притягивая его к себе, разворачивая, расстегивая, он почувствовал ее губы – и действительно чуть не лишился сознания, но в это время сзади засигналили, он перегородил выезд из переулка, и, перегнувшись, он стал поворачивать ключ, заводиться, чтобы отъехать, но она, будто в припадке, не замечала ничего.