Зона сумерек

А эта дорога как сказка для самых отважных.

И вновь о чем-то шумит прибой,

Там, где ни разу я не был.

Там, за этой большой водой

Дорога, ведущая в небо

ТЫСЯЧЕГЛАЗОЕ НЕБО.

Это все, что останется после меня,

Это все, что возьму я с собой"

Юрий Шевчук.

"У Иван-царевича

Серый волк теперича.

Вот какие на Руси

Нынче бегают такси".

Частушка.

ГЛАВА 1.

Тихо здесь было, как… вот именно, как только здесь и бывает. Пожухлая трава, что ковром застелила узенькую тропку и ровные ряды одинаковых холмиков, приникла к земле, словно прислушиваясь к чему-то или от чего-то хоронясь. Бледный малиновый закат, холодный и бесстрастный, медленно тлел среди пепельных хлопьев облаков. Ветер здесь не мог взъерошить осеннюю седину земли, мог лишь, пролетая, пригладить и пригнуть то, что еще до сих пор, по недоразумению или по врожденному упрямству все еще тянулось к солнцу, не желая понимать, что солнца больше не будет. Маленький паучок долго взбирался на сухой стебель репейника, но так и не долез, сорвался, повис на тонкой нитке паутины съеженным комочком. Ветер качнул его раз, другой. Паутина сорвалась и упрямец покатился в траву.

"Апокалипсис предрешен", — сказала Яна, прощаясь. Каждый год для тысяч, миллионов маленьких, безобидных тварей наступал на земле Апокалипсис с прозаическим названием — осень. Так ли спокойно и смиренно они принимали его, как казалось нам, с высоты нашего роста и самомнения? Узнать это нам не дано, как не дано спокойно, без трепета в душе, без ощущения холодного потустороннего ветра заглянуть за край осени жизни, не жмурясь, не отворачиваясь, не прячась за каменными стенами философский концепций, под крышей библейских притч. Заглянуть и понять наконец, что же это такое, чего так страшится взгляд и так мучительно жаждет душа.

А еще говорят: не торопитесь, вам все будет сказано в свой черед…

Размытыми силуэтами поднимались деревья — прямые, с пышными кронами, с яркой листвой. Самые красивые деревья растут именно на кладбищах. Аккуратные и уже разъехавшиеся, осевшие холмики с ажурными крестами и строгими пирамидками из «нержавейки», в узорной оградке и без, уходили далеко за горизонт и там сливались с чернеющим небом. Луна выплыла из кудлатого облака и зависла над лесом, пока еще белая, но края ее уже начинали помаленьку золотиться. И ветер был мягок, как это бывает только в начале сентября, и легкая дымка лежала на земле, на железе, на камне. Никто из живущих не видел ее и не пытался дать ей название, но каждый чувствовал ее и знал, что плотнее всего она у земли.

Человек нагнулся. Плащ зашуршал и тихо, почти неслышно отозвался ветер в траве. На подножие темной плиты легли две крупные красные розы, уже тронутые тлением и украшенные черной бахромой. Кончики пальцев коснулись не земли, но того неуловимого, что ютится у самой земли и есть на любой могиле. Человек тоже почувствовал это, поспешно отдернул руку и выпрямился. Быстро густевшая темнота не позволила разглядеть короткую, лаконичную надпись на плите, но человек помнил ее и тихо, одними губами повторил: «Остаюсь». И имя «Ева». Больше ничего.

Наверное, это было кощунством, стоять у могилы одной женщины и думать о другой, но уж тут ничего нельзя было поделать, своим мыслям мы, пока что, не хозяева. Не так уж много времени прошло, но рана затянулась на диво быстро и безболезненно, даже шрама не осталось. Леший уже давно не просыпался по ночам от ощущения, что тонкая, смуглая женщина в обтягивающих черных джинсах и белой блузе с крылатыми рукавами вспрыгивает на подоконник и, обернувшись на мгновение, послав странный взгляд, бросается вниз чтобы там, в потусторонней запредельности стать чистой и холодной белой птицей. Сны отпустили, он забыл, забыл… Да, наверное, никогда и не помнил толком тот странный и страшный день. Но Ева не стала птицей. Она стала невысоким холмиком, темной плитой и смутным воспоминанием, которое еще тревожило, но уже не причиняло боли.

Он развернулся и медленно пошел в сторону шоссе. Плащ шуршал в такт шагам, трава откликалась и быстрый, невнятный шепот летел за ним, иногда забегая вперед, иногда затихая. Темнота наступала ему на пятки. Торопила. Не стоило так волноваться. Он уже уходил.

Меж двух одинаковых пирамидок мелькнула серая тень и тут же пропала. И трава даже легким шепотом не отозвалась на быстрое, горячее дыхание.

Леший ничего не заметил.

Когда в забрызганном грязью окне автобуса мелькнули темные купола полуразрушенного женского монастыря, меланхолия отлетела, как сон от крепкого щелчка по носу…

Этот звонок прозвучал сегодня утром, некстати, как это обычно и случается. Телефон Леший не любил давно и основательно за пакостную привычку агрегата подавать голос в самое неподходящее время, когда кипит в горячке работа или, напротив, в редкие и блаженные минуты затишья.

— Лешуков, — буркнул он по своему обыкновению и трубка отозвалась взрывом энтузиазма по этому проводу.