Зона ужаса (сборник)

– Эй, пашан! – Наконец, ему хватило сил, чтобы крикнуть достаточно громко, хотя нарастающий шум уже заглушил даже его собственный вновь обретенный голос. Плевать и на это: ОН ЖИВ. Артем впервые чувствовал себя настолько живым. – Дай пожвонить, шынок.

Люди на тротуаре перед ним в ужасе разбегались кто куда.

– У меня же работа, – старался объяснить этим глупцам Артем. – Дедлайн…

Позади него из-за стены дождя выскочила на полной скорости перепачканная грязью «Газель» с буквами «TRANS» над лобовым стеклом. Невидимый глазу мотор ревел, подобно трубному реву первобытного мамонта, над крышей сверкали молнии, и за рулем клубилось щупальцами Горгоны черное Нечто.

Гробик на колесах едет, гробик на колесах едет… Приехал.

Снежки

Из бабушкиной спальни доносится хриплый бубнеж старого радиоприемника – будто кто-то говорит через прижатую ко рту варежку. В квартире холодно: света нет, газа нет, ничего нет. Алеша в это время на кухне – в шерстяных носках, спортивках поверх рейтуз, толстом свитере, с обмотанным вокруг шеи шарфом – стоит на шатком табурете, прижавшись носом к заледенелому, расписанному морозом стеклу. Смотрит на улицу. За окном, тремя этажами ниже, на заснеженной площадке играют дети.

У него мерзнут пальцы, воздух вырывается изо рта облачками пара. Алеша хочет найти свои варежки, сунуть ноги в меховые сапожки и выскочить из дому во двор, чтобы бесконечно долго, до одури играть в догонялы, кататься с горки, лепить снеговиков. Но ему нельзя, бабушка не разрешает. Вот уже неделю твердит, что там, снаружи, все заболели, что надо подождать, пока приедут врачи и военные и всех вылечат. А сама то и дело кашляет и схаркивает потом в грязный платок красное.

Все его друзья-приятели – во дворе. Вадик, Костя, Антоха, Эдик толстый. А еще там Наташа из соседнего подъезда и Катька с пятого этажа. Прошлым летом Алеша все время гонялся за Катькой, плевал ей на сандалии, пока однажды ее подруга не бросила в него камень, разбив лоб до крови. Он тогда не разревелся только потому, что Наташка ему нравилась еще больше, чем Катька, и было бы ужасно стыдно распустить сопли у них на виду. Толстому, который сейчас стал совсем не толстый, Наташа тоже нравилась. Эдик сказал об этом Алеше еще месяц назад, по секрету. И вот эти двое: Наташка и толстый-нетолстый – они там, во дворе, вместе с другими, а ему, Алеше, приходится сидеть дома и тосковать у окна.

Он смотрит на Наташу. Девочка стоит по колено в снегу на дальнем краю площадки, в розовой курточке. На плечах у нее иней. Раньше у Наташки были красивые вьющиеся волосы, а теперь торчат из-под шапки, как солома, и тоже покрыты инеем.

Она медленно нагибается, вытягивает руку и набирает в пригоршню коричневатый снег. Снег теперь весь такой – с коричневым оттенком, иногда со следами чего-то алого. И люди тоже такие – покрытые инеем, грязные, с темными лицами. Их рты измазаны красным, как будто они ели клубничное варенье и забыли умыться после этого.

Алеша сам уже неделю как не моется – нечем. Ту воду, которую бабушка набрала в кастрюли и ванну, ему разрешено только пить. Еще можно раз в сутки сливать воду из специального ведерка в унитаз, чтобы убрать нечистоты. Мыться нельзя – экономия. Поэтому у него что-нибудь где-нибудь на теле постоянно зудит. А вот редкие прохожие, как и Наташка, как и другие дети, совсем не чешутся. Они вообще делают все спокойно, двигаются медленно и плавно, будто во сне.

Вот так же плавно, неторопливо Наташа выпрямляет спину, отводит назад кулачок с коричневым, точно из шоколада слепленным, снежком. Затем резко, как будто где-то внутри нее разжалась невидимая пружина, выпрямляет руку, и снаряд летит по короткой дуге совсем недалеко, шлепается в сугроб на границе площадки, в стороне от других детей.

– Не туда, – шепчет Алеша дрожащими губами, обращаясь через стекло к Наташе и остальным. – Кидать надо друг в друга, а не куда попало.

Эх, он бы вышел, он бы показал, как надо. Если бы не бабушка. Ну почему она не пускает его, почему? Ведь он же ребенок, ему нужно гулять! И он – здоровый. Это они там, на улице, больные, это им нельзя играть, а если уж им можно, то ему тогда тем более. И эти врачи, военные, о которых говорила ба, где они все? Где мама, папа? Бросили, оставили его у вредной старой бабушки. Нечестно! Алеша готов расплакаться от досады. В голове у него все время крутится стишок, который они заучивали в прошлом году в школе: «Сижу за решеткой, в темнице сырой…» Он представляет себя героем этого стихотворения, узником в студеной камере, который завистливо глядит на своих друзей в узкие бойницы каземата и пытается поймать лучики безнадежно далекого, тусклого солнца.