Зона затопления

– Ну, эт тоже, – заспорил Мерзляков, – дом престарелых на что делать? Тоска одна.

Пришла наконец Галина Логинова с большим, закутанным в полотенце противнем, а следом за ней – глава сельсовета Алексей Михайлович Ткачук. Приковылял и старик Чуклин Владимир, бородатый, в драной фуфайке.

– Ты, Володь, как ритарай прямо, – поморщилась Фёдоровна. – Хоть бы уж ремугу эту сменил.

– Да увезли всё. Всё в городе…

Появление новых людей за столом, как водится, подняло настроение. Но когда суета улеглась, наступило неуютное, колючее молчание. И наполненные стопки не помогали – никто не решался поднять тост. Поглядывали на Алексея Михайловича, ждали, что скажет он.

Последние почти двадцать лет Ткачук был в селе главным, и именно ему выпало уговаривать людей собирать вещи, выбивать дополнительные паромы для груза, не позволять раньше времени разбирать и жечь избы, школу, склады, до последнего сохранять работу дизеля (а для этого нужно горючее), фельдшерского пункта… Вообще-то он не обязан был этого делать – мог, получив ордер на жилье, уехать и пропасть, забыть. Формально-то их Пылёво уже месяц не существует как жилое, снято с каких-то балансов…

Да, мог уехать глава, тем более что он не коренной – из молодых специалистов шестидесятых годов. Но не уехал. До конца оставался.

– Что ж, – поймав одни, другие, третьи глаза на себе, начал Алексей Михайлович, держа стопку в подрагивающей руке, – что ж, много раз мы здесь с вами сидели. И по радостным поводам, и по грустным. Бывало, и не вмещал этот зал всех… Много нас было, а вот теперь осталось… – Не договорил, кашлянул. – Да… Но покинули люди не по своей воле… не по нашей воле Пылёво исчезает. Стояло оно триста пятьдесят лет и еще бы триста пятьдесят простояло… Знал народ, как жить, чем жить, для чего… Я не смею просить вас не горевать – у самого все эти годы сердце болит… Что ж, – поднял стопку выше, – без чоканья, ладно?

Выпили, посидели, замерев, не притрагиваясь к закуске, перетерпели жжение. Потом уж потянулись к огурцам, грибам; Галина зашептала:

– Пирог берите, пока теплый! Дядь Володь, вы же любите рыбный.

Поели в молчании. Каждому было что сказать, но не решались. Боялись сказать именно сейчас не то. И Алексей Михайлович продолжил. Теперь уже о том конкретном, что мучило каждого.

– Что касается кладбища – переносим целиком. Доверенности у меня, землю в городе выделяют. Перенесем, постараемся так же положить, как здесь…

– Да уж хоть бы, – покивала Фёдоровна. – Покойников топить – последнее дело.

– Не дай бог…

– Перенесем. И памятники заберем, кресты, – увереннее продолжил глава. – Я лично буду следить. Ни одной могилки не оставлю.

О кладбище люди переживали не меньше, чем об остающихся домах, добре, которое нет возможности забрать, о том, как будут на новых местах, в чужом мире… Дирекция по подготовке к затоплению останки взять разрешила, но для этого нужно было присутствие при эксгумации (страшное слово, которое в деревне произносили шепотом) родных покойного. Большинство боялись такого участия. Да и правильно: как это жене видеть доставание гроба, где лежит муж, превратившийся в кости, или сыну, дочери, родителям… Алексей Михайлович выяснил, что можно доверить присутствие при эксгумации другому, собрал такие доверенности на себя.

Сейчас он хоть и бодрился, обещал, что лично проследит за переносом кладбища, но боялся, хватит ли сил. О том, что сердце болит, сказал не образно – болело оно действительно, давило и кололо уже давно…

– Одно вот, – продолжил Алексей Михайлович, – Люба Гришина остается со своим магазином… До последнего торговала, и сейчас открыта ее «Северянка»… Как в цивилизованном мире… Не успели решить насчет компенсации… Остается…

Пришла Алина, фельдшер. Молодая женщина, всегда подчеркивавшая даже своим видом, что она не деревенская, жившая как-то особняком. Она частенько ругалась с мужем, здешним уроженцем, – требовала скорее переезжать, «пока дети маленькие», а он все тянул. Но вот как получилось: муж и дети уже с весны в Мариинске, ее родном городе, а Алина здесь. И такой стала заботливой в эти месяцы – сама обходит старых людей, спрашивает о самочувствии, уколы ставит, давление мерит. Раньше на дом ее вытащить было трудно: есть пункт, часы приема – приходите… Меняется человек…

Поздоровалась тихо, села с краешку, но ее тут-же пересадили ближе ко всем, окружили заботой, и в глазах Алины появились слезы. Она нахмурилась, сказала строго:

– Спасибо. Можно, как будто меня здесь нет.

Старухам стало неловко. Замолчали, поджали губы.

– Споем, может? – неожиданно для себя, но чтоб загладить эту неловкость, предложила Ирина Викторовна.

– Э-э, – Фёдоровна тяжело отмахнулась, – какие уж тут песни…

Но Зинаида поддержала:

– А чего? Правильно Руся предложила. Помните, молодыми любили? – И завела без подготовки:

Чуть охрипший гудок парохода
Уплывает в таежную тьму-у,
Две девчонки танцуют на па-алубе,
Звезды с неба летят за корму.

Алексей Михайлович подхватил было: