Киров прояснил маршрут. Северный путь через Вологду, а Киров на восточном направлении. Значит, впереди Пермь, Свердловск. Куда же нас? Все чаще называют Свердловск. В торгах-маклях с солдатами видимо просочилась достоверная информация. Если так, то завтра вечером должны быть на месте. За сутки бока не отвалятся, потерпим. На следующий день я с волнением ждал Пермь. В этом городе — живет мой близкий друг Миша Гуревич. Мой единомышленник, ставший главным свидетелем обвинения. Единственный, кто дал показания о том, что слышал от меня антисоветские высказывания, что я давал ему «173 свидетельства» и «Встречи». Никто так много не сделал для моего осуждения. Приговор был написан в основном по его показаниям. Три года срока и эта прогулка в «столыпине» — дружеский подарок моего давнего коллеги-товарища, социолога Миши Гуревича. Знает ли он, что я сейчас буду в его городе? Неужто сердце не екнет?.. В Перми стояли долго, наверное, больше часа. У стен вокзала снующие толпы, спешат очевидно на пригородные электрички. На залитом солнцем перроне полно народу. Женщины, девушки в легких платьях, их голые ноги дразнили. Черная тень от вагона касалась перрона, никто, однако, не замечал нас в глубине темных клеток, никто не видел гроздья вытаращенных глаз за двойными решетками. Арестантский вагон мало чем отличается от остальных вагонов почтового. Лишь некоторых из мужчин вдруг остановит что-то, посмотрит пристально, посерьезнеет, скажет два слова спутнице, кивнув в нашу сторону, женщина с пугливым любопытством обернется быстро и тащит мужа за руку, с глаз долой. И, поверите ли, все это время искал я в толпе Мишу Гуревича. Казалось, не мог он не подойти. Мог ли он упустить полюбоваться на то, что он сделал? Убедиться хотя бы, что я за решеткой и потом спать спокойно в полной уверенности, что я долго еще не смогу намылить ему шею. Нет, я нисколько не удивился бы, если б Миша с доброй улыбкой на мягком, сытом лице помахал бы мне ручкой в дорогу. Удивительно было то, что он так и не появился на пермском вокзале. Не может же быть, чтоб у него не ёкнуло. Наверное, был очень занят: кушал, или читал лекцию, или гулял с женой Зоей и дочкой Ярославной, или в потаенном месте воровато тискал чью-нибудь грудь, — судья это называла «длительной служебной командировкой». Достаточно уважительная причина для неявки на суд, тем более не мог он все это бросить ради моих проводов. И когда поезд тронулся, я был, конечно, огорчен отсутствием своего лучшего друга Миши Гуревича. Однако и не сетовал. Мне казалось, что я его понимаю.
Транзитка
В Свердловск прибыли к полуночи. Долго маневрировали. Наконец, солдаты забегали, звякнули затворы первого «купе», пошли на выход. Доходит до нас очередь. Выпускают группами, по пять. «Живо! Живо!» — солдаты торопят. По вагону шастает офицер, принимает «товар». Прохлада, свежий воздух, станционный дух мазута и гари в угольной черноте ночи. На тускло освещенной земле, между рельсами, передние пятерки уже на коленях. Под дулами автоматов падаем и мы в ряд. За нами следующие. Дрожат нервные языки овчарок. Не очень они нам рады. «Ближе! Тесней!» — команда. Двигаемся на коленях вплотную к затылкам. Собаки рычат. Поза такая: стоишь на одном колене, другая нога вытянута назад, обе руки спереди на мешке. Поседевший от пыли московских тюрем лефортовский мешок на родной уральской земле. Шевельнешь рукой, поправишь ли ногу — рычание. Нас считают. Встаем по команде, и грозный конвой ведет нас через линии на лампочный свет открытого загона, где темнеют кузова воронков.