Зори лютые

Василий, заслышав шаги, повернулся резко, спросил, не ответив на поклон:

– С какими вестями, князь Иван?

– Письмо от посла, государь.

– О чем прописал?

– Что крымчаки окрайну и Рязанскую землю пустошили, в том происки Сигизмунда.

Василий насупился, помрачнел:

– Вона как король мир блюдет. Догадывался я…

– Сигизмунд хану платить обещал.

– Менгли-Гирей золота жаждет, это давно всем ведомо, – снова сказал Василий. – Король перед ханом плашмя стелется. Эх, кабы не наше неустройство на литовской границе, закрыли б мы крымской орде дорогу на Русь навсегда. – И немного подумав, продолжил: – Отпиши, князь Иван, послу Мамонову, пускай золота не жалеет, одаривая хана и его ближних, нам время выждать надобно.

Заложил руки за спину, прищурился.

– А скажи, князь Иван, что слышно о тевтонах?

– Великий магистр Альбрехт за Поморскую и Прусскую землю на Сигизмунда злобствует.

– Хе-хе, – рассмеялся Василий и подошел к отделанному перламутром столику, уткнулся в карту – Значит, сказываешь, Пруссии и Помории алчет? Погоди, князь Иван, то цветики, а ягодки еще созреют. Немцы страсть как на землю жадные. Альбрехт хоть и племянник Сигизмунду, да не захочет сменьшаться, быть вассалом короля Польского. А коли на рожон пойдет, Альбрехта Ливония и император австрийский Максимилиан поддержат.

Василий потер переносицу. Одоевский ждал, о чем он скажет еще.

– Мыслю я, князь Иван, настанет час Смоленском овладеть, воротить искони наш древний русский город…

* * *

Людской гомон разбудил Сергуню. Мастеровые одевались, кашляли, переговаривались. В избе дух спертый. С трудом продрал Сергуня глаза, хотелось спать. Мастер Богдан склонился над Игнашей, расталкивает:

– Пробудись, сын, того и гляди, обер заявится.

Игнаша сел, свесив ноги с дощатых нар, пробормотал:

– Будто и не ложился.

Навернув онучи, надел лапти, притопнул:

– Грей, родимые!

Натягивая тулупчик, Сергуня прислушался. Вьюжит. Нынешняя зима на удивление. От мороза трескались деревья и замерзали на лету птицы. Давно не знали таких холодов в Москве. Ночи зимой хоть и долгие, но Сергуня с Игнашей не успеют отогреться в барачной избе, как снова утро – и на работу. В такую пору еще у литейных печей стоять, от них теплом отдает, а когда на формовке либо на отделке – погибель.

Сергуне с Игнашей, как назло, все выпадает стволы на лафеты ставить. Руки к металлу липнут, с кровью отдираешь.

На Пушкарном дворе костры с утра горят. Когда мастеровому невмоготу, подойдет, погреется и снова к делу.

В барачную избу вместе с холодным паром ворвался Иоахим. На немце теплая шуба и шапка, валенки. Застучал палкой о пол, заорал тонкоголосо:

– Бистро, бистро, шнель!

– Басурман проклятый, – буркнул Сергуня.

– Пущай верещит, – поморщился Игнаша. – Ему что, нас выгонит, а сам подле стряпухи в поварне вертится.

Из избы выскочили, от мороза дух перехватило.

– Ух ты! – воскликнул Сергуня – Навроде еще шибче, чем вчерась, а?

– Не, это попервах, – закрутил головой Игнаша.

Утро сумеречное, иней повис хлопьями на заледенелых ветках, скрипит снег под ногами.

Подтащили Сергуня с Игнашей бронзовый ствол к лафету, передохнули.

– Тяжел, – отдышавшись, проговорил Сергуня.

– И красив, – Игнаша влюбленно погладил чуть розоватую, прихваченную стужей бронзу.

К полудню приехал боярин Версень, молчаливо обошел Пушкарный двор и снова укатил. Сергуня поразился:

– Наш ли боярин аль не наш? Тих непривычно.

– Боярин язык приморозил, – пошутил Игнаша и спросил, задумавшись: – А помнишь, Сергуня, ту первую мортиру, какую лили с тобой?

– Как не помнить! Где она ныне?

– Может, из нее Степанка палит?

– Вот чудеса были б, кабы прочел он, кто ту пушку смастерил, – вставил Сергуня.

– Слыхал я, войско наше на Смоленск выступило.

– Айда к костру! – предложил Сергуня. Побежали, сунули руки в самый огонь, замерли от наслаждения. – И-эх, до чего хорошо греет! – прошептал Сергуня.

Игнаша долго молчал, наконец проговорил:

– А слышь, Сергуня, мы хоть спим с тобой в избе теплой, а како ратники в поле?

Неожиданно смолк, увидев немца. Тот торопливо семенил к ним, на ходу грозил палкой.

* * *

Ни стук молотков, ни звон металла не трогает боярина Версеня. Едва переставляя ноги, бродил он по двору, а следом за ним немец Иоахим. Обер-мастер говорил о чем-то, но боярин отмалчивался, думал свое.

Гнетет Версеня, тревожно на душе с той поры, как услали боярина Твердю в Белоозеро, а потом и дворецкого Романа с другими боярами переселили во Псков. Не знает Версень, к добру иль худу оставили его в Москве… Ко всему, Аграфена заневестилась, а женихов нет. Видать, чуют бояре, что Иван Никитич Версень у государя в немилости, а потому и остерегается в родство с ним вступать.

Миновал боярин кузнецкий ряд, у ворот его поджидал санный возок. Внутри возок устлан теплым мехом, на сиденье подушки мягкие. Версень за дверцу взялся, очнулся, голову к Иоахиму повернул, проворчал недовольно:

– Пригляди, чтоб мастеровые попусту не топтались. Изленились, с тебя спрос.

Немец головой затряс, в глазах недоумение. Не поймет, отчего зол боярин.