Зори лютые

— Иди, мил человек. Не то милость на гнев сменю и батогов велю дать тобе. Экий нерадивец, загубил коня, теперь слезу пускает. — И уже с крыльца обернулся, спроста у тиуна: — А что, Демьян, сколь это лет минуло, как Малашка у меня в дворне бегала?

— Пятую весну, батюшка Иван Микитич, — смиренно отвечал крестьянин.

— Гм! У тебя, верно, и детишки уже есть, Омелька?

— Как без них, болярин, — согнулся мужик. — Двое мальцов.

— Ну, ну! Так ты не запамятуй, Демьян, о чем я тобе наказывал. В борону Омельку с Малашкой, пущай порезвятся…

* * *

Исхлестали землю весенние дожди, напоили досыта. Едва подсохло, как промчалась через Мозырь и Туров шляхетская конница маршалка Глинского. Измесили копытами землю, осадили Слуцк.

Из Москвы маршалку великий князь письмо прислал, а в нем велел в глубь Литвы не заходить, дожидаться подхода русских полков.

Вскорости воевода Шемячич к Минску подступил, позвал Глинского на подмогу. У князя Михайлы иные думы. Мыслил Слуцком овладеть, но пришлось послушать Шемячича. Не стал маршалок перечить. Минска, однако, они не взяли, повернули коней к Борисову.

К лету московские воеводы Щеня с Яковом Захарьичем да Григорием Федоровичем в Литву выступили. Прознав об этом, Шемячич с Глинским пошли им навстречу. Дорогой захватили Друцк и у Орши соединились с воеводами Щеней и Григорием Федоровичем. А воевода Яков Захарьич теми днями стал под Дубровнами…

Забеспокоились в Литве. К середине лета собрал король многочисленное войско, двинулся к Орше. Прознав о том, воеводы Щеня с Шемячичем и Глинским, не дав Сигизмунду боя, отступили за Днепр, к Дубровне. Не преследовало их литовское войско. Король Сигизмунд остановился в Смоленске, а московские воеводы от Дубровны ушли к Мстиславлю, выжгли посад, овладели Кричевом.

Поставил Сигизмунд над литовским войском гетмана Константина Острожского. Захватил гетман Торопец и Дорогобуж и, оставив здесь смоленского воеводу Станислава Кишку, наказал ему город крепить.

Но московские полки отходили недолго. К исходу лета они снова двинулись к Дорогобужу и Торопцу. Не оказав им сопротивления, Станислав Кишка бежал…

Осенью король Сигизмунд и великий князь Василий заключили мир. Признала Литва за Москвою земли, завоеванные Иваном Васильевичем, подтвердила старые договоры. Величали тот мир в грамоте «Вечным», но и в Москве и в Вильно чуяли: недолго быть тишине и покою…

* * *

Князь Курбский терялся в догадках: что великому князю от него потребно? Вины за собой не чует, не перечил и службу государеву правил по совести. Так для чего же Василий призвал к себе? Ведь на думу Курбский и без того пришел бы.

Едва князь Семен в Грановитую палату вступил, как государь на Курбского глазищами уставился, пальцем ткнул:

— После думы не уходи, спрашивать тебя буду.

А о чем, не сказал. И уже Курбского ровно не замечает. На думе бояре спорили, шумели. Одни за мир с Литвой тянут, другие войны требуют. Каждый норовит другого перекричать. Князю Семену не до того. У него свои мысли: «О чем разговор поведет Василий, какую еще задачу задаст? Избави, снова в Литву послать захочет».

Раньше в Вильно ехал охотно. Чужую жизнь поглядеть, паче же всего радовался, когда был с королевой польской и великой княгиней Литовской Еленой…

Нынче не то. В последний раз насилу вырвался из Литвы. Дорогой от буйной шляхты только и спасался Сигизмундовой охранной грамотой.

И больше всего не желал князь Семен теперь покидать Москву не потому, что смерти опасался от шляхетской сабли. Курбские не того рода, кто по палатам отсиживается. Нет! Князь Семен един только и ведал, никому не сказывал, как вошла в его сердце молодая княжна Глинская. И время прошло малое, как привез он ее на Русь, ан будто не было раньше никогда великой княгини Елены. Княжна Гелена виделась Курбскому хозяйкой в хоромах, женой. Мыслил услышать от Михайлы Глинского на то добро…

К полудню отсидели бояре в думе, согласились на мир с Сигизмундом и по домам разбрелись. Великий князь Василий, проводив взглядом бояр, строго посмотрел на Курбского. Молчал, барабанил пальцами по подлокотнику. Потом вымолвил:

— Слышал я, княже Семен, что ты от меня сокрываешь племянницу маршалка Елену Глинскую. Верно ли то? — Подался в кресле, насторожился.

Курбский вспыхнул, брови вздернулись недоуменно:

— Государь, слова-то облыжные. Кто наговаривает на меня, видать, зла мне желает. К чему стану я укрывать княжну Елену? Князь Михайло поручил мне за ней догляд, вот и привез я ее в Москву.

— Почему о том сразу мне не сказывал, таил? — прищурился Василий. — Почитай, с той поры год почти минул! А мне еще говаривали, будто вознамерился ты женой ее своей сделать? Так ли это?

— Молода она, государь. Да и князя Михайлы слово по тому надобно послушать, — смело ответил Курбский.

— Так, княже Семен, — прервал его Василий. — Значит, правду мне рекли. — Насупился, что-то соображая. Потом вдруг повеселел. — Молода, сказываешь. А ты все ж покажи мне княжну. Ась? — И ощерился в улыбке. — Дозволь мне, людишке малому, на красоту княжны Елены созреть.

— Воля твоя, государь, — склонил голову Курбский.