Зори лютые

В кабак веселой гурьбой ввалились мужики, говорливые, во хмелю, зашумели:

— Корми кашей досыта!

Один из них, росточка малого, юркий, прошелся с голосистой припевкой по кабаку:

Эх, да пошла плясать,
Дома нечего кусать…

Пришлепнув себя по коленкам, топнув лаптем по утрамбованному в камень земляному полу, мужичонка пустился вприсядку, повизгивая:

Ни куска, ни корки,
На ногах опорки…

В кабаке пыль столбом, едкий дух. Игнаша, за ним Сергуня со Степанкой поднялись из-за стола, выбрались на свежий воздух. На торгу стало людно, видать, надоело на иордани мерзнуть. Зазывают на все лады торговки пирогами и калачами; обвивают шеи низки румяных сдобных бубликов и хрустящих баранок. Паруют жбаны с пряным сбитнем. В другом ряду жарится на угольях мясо, пахнет раздражающе.

Скоморохи, гусельники, дудари потешают народ. Монах в длиннополом тулупе поверх рясы, в клобуке крестится:

— Содом и Гоморра!

Прошагал мимо княжий пристав, грудь колесом, на народ свысока поглядывает. Бочком, держась неприметно, двигался в толпе заплечных дел мастер дьяк Федор. Глаза настороженные, все что-то выискивают, высматривают. Монах дьяка издалека узнал, сплюнул, отвернулся. Гикая, топча конями зазевавшийся люд, промчались великовозрастные дети боярские и скрылись.

От торговых рядов до Красной площади рукой подать. Здесь веселье, парни девок катают. Девки ахают испуганно, а парни тому рады, еще выше качели раскачивают, качепьников подзадоривают. У костров люд греется. В стороне мужики орлянку мечут. Парень, худой, жилистый, играет ловко, с прибаутками. Что ни метнет — так и выигрыш. Степан шубу распахнул, проговорил:

— Дай удачи попытаю.

— Погоди, — остановил его Игнаша.

Парень снова метнул.

Тут Игнаша изловчился и, подпрыгнув, поймал рубль на лету. Мужики зашумели, к Игнаше с кулаками подступили. А он рубль над головой поднял:

— Гляди, обманный!

— А и вправду, мужики, — ахнул один из игроков, — рубль с обеих сторон орленый.

— То-то я диву дивился, до чего везуч парень, — почесал затылок второй мужик.

— Бей обманщика! — закричали игроки.

— Кого бей? — рассмеялся Сергуня. — Парень тю-тю! Как вы на Игнашу накинулись, так он и дал тягу.

За гуляньем не приметили, как и ночь наступила. Довели Игнаша с Сергуней Степана до Кремля, дождались, когда он вошел в глубокий воротний проем, и отправились на Пушкарный двор.

* * *

День еще не начался. Чуть забрезжило. Тихо и безлюдно на улицах. В этой рани вдоль глухих заборов медленно брел ничем не примечательный монах. Вот он перешел дорогу, остановился у калитки версеневского подворья. У монаха в руках вытертый до блеска дорожный посох, за спиной холщовая котомка. Задрав голову, монах пристально разглядывал видневшиеся из-за высокого забора верхние хоромы боярского терема, обналиченные окна, светлый тес на крыше. Потом протянул руку, постучал железным кольцом на калитке. Никто не отзывался. Снова взялся за кольцо. Сторож спросил сонно:

— Кого Бог принес?

Монах ответил негромко:

— Инок из Заволжья.

Долго гремели запоры, пока наконец, жалобно заплакав, калитка не отворилась. Сторож закрыл собой проход, сказал:

— Чего надобно, божий человек?

Монах попытался пройти в калитку, но сторож, расставив руки, задержал:

— Куда прешь!

Монах оказался из настойчивых. Он отвел руку сторожа, нажал плечом. Мужик хватился за дубину, заорал:

— Убью!

— Окстись, оглашенный! — отшатнулся монах.

Скрипнула дверь хором, на ступеньках показался боярин Версень. Был он в исподнем белье, валенках, на плечах шуба внакидку.

— Эй, почто бранитесь?

Сторож рад хозяйскому голосу.

— Монах бродячий, батюшко-болярин, прется. Никако не сдержу.

— Допусти! — Версень посмотрел из-под взлохматившихся бровей на приблизившегося монаха.

— Тобе чего, с какой надобности в такую рань? — спросил Версень, не спускаясь с крыльца.

Монах поклонился, почти достав клобуком боярские валенки.

— Батюшко-болярин, спаси бог. Плетусь я издалече, от самого Белого озера. Побывал в скиту у заволжских старцев, а ноне бреду к отцу Вассиану.

— Ну и добре, — насмешливо проронил Версень и тут же спросил: — Ко мне-то почто перся?

— Батюшко-болярин, когда из Белоозера уходил, видел меня боярин Твердя и дал письмо к тебе.

Версень подался вперед.

— Где оно? — Рука сама потянулась к монаху.

Тот, задрав полу тулупа и приподняв рясу, недолго рылся в портах, достал измятый пергамент. Дрогнули брови у Версеня, взял письмо и, не сказав монаху ни слова, заспешил в хоромы. По пути в горницу крикнул спавшему у двери холопу:

— Огня вздуй!

Холоп подхватился, высек искру, раздул трут и, едва пламя разгорелось, зажег свечу. Версень поднес письмо к огню, прочитал вслух по складам:

— «…А боярину Ивану сыну Микиты Версень с поклоном пишет боярин Родион сын Зиновея… Житье наше в Белоозере горькое, вельми трудное. Пока хоромы срубили, довелось горе мыкать в черной избе, с челядью. И от дороги дальней, морозов лютых да от смрада избяного тяжко занемогли мы с боярыней Степанидой. И поныне от хворобы никак не оправимся. Како будет дале, не ведаю. Таем телом, аки воск в жире.