Зори над Русью

— Убогое, нищенское чудо у тебя получилось.

Анна говорила смело. Стояла она в грязи, строгая, прямая, а потом словно сломалась, давясь слезами, зашептала:

— Боря, ведь я тебя любила! Боря, меня забыл, хоть дочку пожалей! Вернись!

Тихим воплем прозвучало это последнее слово. Бориско даже заколебался на мгновение, но вспомнил о даровом бочонке рыжиков, о сладком монастырском квасе — отвердел. Откинув широкий рукав, поднял руку.

— Дай благословлю чадо.

Анна рванулась в сторону, всем телом заслонила дочь от благословляющей руки Бориски.

— Прочь, святоша! Забыл, отрекся, ну и сиди здесь черным вороном, набивай монастырскими харчами брюхо!

Разбуженная криком Анны, заплакала Нюра. Анна, стоя спиной к келье, ласково уговаривала ее:

— Не плачь, сиротинка, не плачь. Чего о таком плакать…

Оглянулась, обожгла Бориску взглядом и пошла прочь, а Бориско, опаленный неистовым блеском ее темных глаз, так и стоял истуканом, забыв опустить руку. Дивной красавицей показалась ему Анна в этот сумрачный вечер, и тоскливо сжималось у него сердце, пока глядел он ей вслед. Но вот скрылась она в ельнике, затихли шаги. Бориско медленно опустил руку, как во сне, закрыл дверь, задвинул деревянный засов.

Тяжело вздохнув, сел на лавку, понурился. Долго ли он просидел так? Нет. Не очень. Вскоре почувствовал — левый локоть упирается во что–то. Взглянул. «Бочонок!»

Осторожно сняв деревянную крышку, Бориско потянул носом. Из бочонка пахнуло смородинным листом. Бориско не спеша запустил в бочонок руку, двумя пальцами ухватил скользкий, мокрый рыжик, вытащил, поднес к самому носу. Во рту полно слюней.

«Скусно!» — подумал он. Ни жены, ни дочери больше и в мыслях не было.

6. ВЕЧЕ

Быстро схлынули в ту весну полые воды, а дела людские продолжали бурлить. Едва начали просыхать дороги, из Орды вышел князь Михайло, а несколько дней спустя, в ясный холодноватый вечерний час, к белокаменному массиву Золотых ворот стольного града Владимира подъехали всадники. Легкий мост через ров загудел от ударов подков, кони были борзы, на месте не стояли, а вот всадники не по коням: бродяги не бродяги, а похоже, одеты в сермяжные кафтаны, в дерюжные порты. Вожак щеголял в драном бараньем кожушке, который ему еле–еле удалось напялить на могучие плечи, на широкой груди кожух не сходился, там проглядывала посконная латаная рубаха. Только и наряда на нем, что шапка соболья с малиновым бархатным верхом.

Гости спешились, принялись, не жалея кулаков, грохотать в дубовые, кованные узорной медью ворота. Когда–то в дотатарские времена медь эта была позолочена, ныне медь прозеленела, некоторые узоры отвалились, от позолоты следа не осталось, лишь в памяти народной ворота оставались «Золотыми».

Под высоким двухъярусным проемом ворот удары гудели набатным гулом. Наверху, между зубцами башни, показалась голова в старом, ржавом шлеме, надетом криво, второпях.

Нахмурив белесые брови, страж завопил во всю глотку, стараясь перекричать грохот:

— Кто у ворот безобразит? Аль стрелы захотели? Гляди, пущу!

Снизу ответили без страха да еще и с глумлением:

— Кто это нам грозит?

— Никак сапожник Юрища? Ставят сапожников в караул!

— Нашли воинов.

— Эй, Юрища, не узнал?!

Юрища опять выглянул меж зубцами.

Снизу хохот:

— Не узнал! Не узнал!

Караульный наконец ахнул:

— О господи! Сам князь! Митрий Иванович, богатым быть, в самом деле не узнал я ни тебя, ни людей твоих. Что ж ты, княже господине, каким оборванцем вырядился? Чай, ныне апрель, святки миновали.

— Вырядишься! Мост на Колокше снесло, владимирцам невдомек починить, ну и пришлось вброд перебираться. Спасибо, мужики одежонку нам дали, в ней и едем, сушиться недосуг. Да открывай ты, пока батогов не отведал…

Юрищу этот окрик будто сдунул с верха башни. Заскрипели петли ворот. Едва въехав в город, князь приказал:

— Семен Михайлович, бери два десятка людей, скачи в Ветчаной город, пройдешь его насквозь до Серебряных ворот. Боярин Кошка, ты тут в Новом городе останешься тож с двумя десятками, остальные со мной в Мономахов город. [255] Время не теряйте, гоните пономарей на колокольни, пусть во всех церквах звонят набатным звоном. Сами скачите по улицам, скликайте людей владимирских в Детинец, к Успенскому собору, кричите: князь Дмитрий на вече зовет.

Фома, проезжая мимо караульного, хлопнул его по плечу.

— Ты чего уставился? Дивишься, что князь вече собирает? Оно, конешно, дивно, но рот разевать не время, запирай ворота да и беги к Успенскому собору.

Юрища бочком обошел Фому, снял перед князем шлем.

— Время позднее, государь, вон солнышко село, куда в такую пору вече собирать, темно будет.

Князь ответил сурово:

— А я до утра ждать не могу, — и погнал своего коня в гору, к Торговым воротом Мономахова города.

Юрища, забыв надеть шлем, смотрел ему вслед, качал головой:

— Ишь не могу! Аль беда какая? На то похоже, вон людишки княжьи надо мной потешались, а сам князь хмур, видать, не до потехи ему.