Зори над Русью

— Что ты! С дороги да прямо к Мамаю… — начал посол, но посмотрел в глаза Темира и смолк. «Вот он, демон — Аль–Голь…»

Темир, повторив все то же слово: «Спеши!», — огрел лошадь плетью…

Вокруг юрты Мамая кольцом горели костры. Кольцом вокруг юрты стояли нукеры. Их цепь безмолвно распалась, пропустила посла и сомкнулась вновь. Чувствуя, что ноги сами собой подгибаются, посол вошел в юрту. Первое, что он сумел разглядеть в полумраке, было стальное жало стрелы, направленное прямо на него.

Посол рухнул на ковер, завопил. Молчание. Сарыхожа приподнял голову. Мамай медленно натягивал тетиву лука.

Сарыхожа вскочил, распахнул халат, крикнул:

— Бей прямо в сердце, которое принадлежит тебе, эмир! Во всей Орде не сыскать вернее. Бей! — Посол увидел: рука Мамая, тянувшая тетиву, остановилась. Не давая ей двинуться вновь, посол зачастил:

— Знаю, чем упрекнешь! Бросил ярлык ханский. В Москве бражничал. Все правда! — Рука Мамая двинулась. — Все ложь! Когда малый городок Молог закрыл перед Тверским князем ворота, я понял: сила на стороне Митри–князя. Я поехал в Москву. Гулял? Гулял! Но и глядел. Не жди даней от князя Тверского, нет у него казны! Жди Митри–князя, он ныне Черный бор со всей Руси берет и к тебе с дарами ехать собирается. Жди!

Мамай уронил стрелу, но лука из рук не выпустил. Задумался. Ободрившись, Сарыхожа сделал шажок, другой, третий. Подойдя к Мамаю вплотную, начал торжественно:

— Знаю, непобедимый, знаю! Слава Бату–хана не дает тебе спать. Верю! Тебе суждена блистательная судьба повторить поход Бату–хана!

Наклонился к уху Мамая:

— Не спеши! Не спеши! Я видел белокаменные стены кремля. Ольгерд дважды поливал их кровью литовцев и дважды поворачивал назад. Подумай, нужно ли орошать их и татарской кровью? Не вернее ли обессиливать Русь данями? На Москве боятся тебя. На Москве сделают все по твоей воле. Митри–князь привезет тебе несметные сокровища. Обессиливай, обессиливай Русь поборами, а потом обрушь на непокорных гнев Аллаха.

Мамай, слушая Сарыхожу, отбросил лук и, как бы про себя, промолвил:

— Кажется, Сарыхожа, ты прав… а может… — Не договорив, замолчал. Посол, как стоял, согнувшись, так и застыл, боялся дохнуть, а Мамай так посмотрел на него, что мурзу опять потянуло упасть на колени.

— А не лучше ли Московского князя в Орде прикончить, — продолжал думать вслух Мамай, — да сразу и ударить на Русь, а посла, возлюбившего мир и подарки московские, послать в рай… погрузив его в котел с кипятком. Что посоветуешь мне, мурза?

Взглянув, как Сарыхожа ловит ртом воздух, эмир начал растягивать тонкие губы. Улыбка на лице Мамая или гримаса гнева — Сарыхожа не понял, не смел понять. Мамай наконец сказал:

— Иди, посол, отдыхай, с дороги. Варить тебя пока подожду.

16. В ОРДУ

Толпы народа стояли перед Фроловскими воротами, теснились на спуске к Москворецкому мосту, ждали.

Наконец окованные железом ворота начали открываться, под сводами башни показались всадники. Первым выехал сухощавый смуглолицый воин, над ним колыхнулся, вспыхнул в лучах солнца небольшой стяг. В народе узнали знаменосца.

— Игнат Кремень.

— Из сотни Семена Мелика.

— Значит, Семен опять в поход.

— Сызнова.

— Захороводили Семку вконец. Мне по суседству ведомо, ему и борти обойти недосуг, а чтоб мед переварить… куды там! Он, что было у него цельного меду, все купцам задешево спустил.

— Купцы, глядишь, сыченый мед продадут, не проторгуются.

— Ну, Семен — княжой человек, небось, Митрий Иванович в таком разе ему поможет, да и Черный бор с него, чаю, не брали?

— Нет, не брали!

— А с меня, небось, взяли…

— Не скули! Один ты, што ль!..

Мерно, ряд за рядом ехали воины, потом выехал Владимир Андреевич сам–друг с князем Андреем Ростовским. Люди снимали шапки, кланялись. По толпе шел говорок.

— Володимир Ондреевич тоже в Орду?

— Нет. Он Москву блюсти остается. Ростовский князь — тот к Мамаю на поклон.

— Так и надо. Митрию Ивановичу вместе с Володимиром Ондреевичем в Орду ехать — головы там потерять.

— Мамай, чаю, дорого дал бы единым махом обоих князей загубить.

— Во! Во! Ты сущую правду вымолвил. Однако, мужики, смотрите — коня княжого ведут, а сам князь Митрий пеший.

Сытый, застоявшийся конь вскидывал головой, пытался отбросить отроков, те с трудом его удерживали.

Дмитрий Иванович шел рядом с женой. В народе опять заговорили.

— Глянь, княгиня еле бредет, белый свет ей не мил.

— Бабы всегда так. Ишь нареванная. Очи опухли.

— Бабы всегда… — зазвенел женский голос, — о вас, дураках, печемся, о вас горюем, а вам, мужикам, хошь бы што!

— Оно, конечно, кума, печетесь. У меня жена как возьмет кочергу, так лучше бы она и не пеклась.

Перекликая хохот, кума кричала:

— И за дело! За дело! Зальешь зенки–то, ну чем же тя и потчевать, окромя кочерги.

— Будет вам ржать! Нашли время.

— А Авдотью Митревну жаль. Вернется князь из Орды аль нет, кто знает, а она, вишь, в тягости.

— Ну, бог милостив.

— А Мамай свиреп.

Следом за Дмитрием четверка вороных коней везла колымагу митрополита. Народ чутко подметил, что на душе у владыки смутно.

— Гляди, робяты, как владыка на князя Дмитрия посматривает.

— Тоже тревожится.