Зори не гаснут

Юный порыв пройдет, и ты почувствуешь неодолимую потребность в городских условиях жизни. Тебя потянет в общество культурных людей, а главное, тебе самому захочется занять в нем определенное место — именно то, которое соответствует твоему уму и способностям. Захочется! Но будет поздно. В борьбе за жизнь сворачивать с дороги нельзя. Через несколько лет ты будешь в институте никому не нужен, поднимется новая поросль, твое имя забудется. Если ты явишься, тебя встретят с недоумением. На всю жизнь у тебя останется в душе горечь неосуществленных возможностей.

Пойми, мне больно за тебя. Мне хочется, чтобы ты в жизни нашел свое счастье, а счастье твое в науке. Только в ней.

О, если бы ты знал, как мне не хватает тебя! По-прежнему ты мой единственный. Если бы ты знал, как я несчастна! Я, кажется, отдала бы полжизни, чтобы снова увидеть тебя, но… Ты знаешь это ужасное „но“ — оно сильнее нас. Прошу об одном — будь со мной откровенен, как с самим собой, и ответь: неужели нет никакой надежды, что ты вернешься?

По-прежнему твоя Вера. Пиши мне до востребования».

Конец письма особенно поразил меня. Зовет вернуться, подписывается «Твоя Вера» и рядом «до востребования». Значит, с мужем у нее все по-прежнему. Зачем же писать «твоя»? Какая ложь! Никогда она не была моей. Никогда!

Помню, в начале апреля я сидел в читальном зале. Вера села рядом со мной. Никогда прежде она не бывала со мною вместе на людях.

Она оторвала от тетради уголок бумаги, написала что-то и протянула мне. В записке очень мелко, но разборчиво было написано: «Я беременна». Как только я прочел, она выхватила у меня записочку и порвала.

В этот вечер я уже не мог заниматься. Мне думалось, что теперь у Веры исчезнут все сомнения, что она уйдет от мужа. Как хорошо, как свободно будет дышаться, не будет между нами постыдного страха разоблачения, унижений ворованной любви.

Вечером она ждала меня на берегу Волги, на том месте, где мы обычно встречались. Первые мгновения я не мог говорить, взволнованный той чудесной человеческой близостью, которая возникла между нами. Я смотрел на Веру, и она представлялась мне обновленной, приобщенной к чему-то загадочному и прекрасному, о чем и говорить надо было совсем особыми, прекрасными словами. Слов таких я не умел найти, а потому спросил только:

— Давно?

Я держал ее маленькую руку в своей и нежно ласкал, чтобы хоть этим дать понять ей то, чего не умел сказать словами.

— Месяца три.

— Почему же ты печалишься? Я все расскажу маме, ты переберешься к нам.

Внезапно я заметил, что ее внимание поглощено какой-то другой мыслью — она не слушала меня.

— Неужели ты и теперь сомневаешься?

Она сидела с закрытыми глазами.

— Это хорошо, что так случилось, — продолжал я.

Вера сделала непроизвольное движение остановить меня. Почему? Я взял ее за плечи, повернул к себе лицом. Вера оттолкнула меня и с ненавистью проговорила сквозь зубы:

— Оставь меня! Ребенка у нас не будет.

— Подумай, что ты говоришь!

— Тише ты!

Послышались голоса. Мимо прошли двое. Парень читал девушке стихи:

Своей любви перебирая даты,
Я не могу представить одного,
Что ты чужою мне была когда-то…

Вера, не прощаясь со мною, пошла. Долго я сидел на скамье, не в силах подняться.

Несколько дней я не видел Веру. Затем она появилась снова. Я не подходил к ней, но она нашла случай увидеть меня наедине. Спросила:

— Теперь я противна тебе?

— Нет, Вера. Просто очень больно.

— Поверь, мне больней, но я сделала то, что нужно: его не будет…

После этого что-то как будто оборвалось между нами.

Зачем же она пишет в Озерки? Не нужно мне ее писем — они как грязные старые бинты на зажившей ране. Пора сорвать их, чтоб быть совсем здоровым.

Я сел и написал ей, что все, что было между нами, кончилось и не надо обманывать себя.

Давно это нужно было сделать.

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

C Егоровым у меня так и не установилось простых, товарищеских отношений. Воспоминание о моей ошибке и о том разгоне, который он мне дал, невольно заставляло меня быть с ним сдержанным.

Вскоре отношения наши стали еще хуже. Много думал я о нашей больнице. Открывал скрипучую дверь, ходил по шатким половицам, слушал протяжный звон заблудившегося комара под растрескавшимся потолком. Не годилась эта больница для нас. Мысленно я размещал по комнатам койки, переставлял их и так и этак. Тесно. Негде разместить дежурку, ванную, перевязочную, изолятор.

Однажды, когда я стоял так в невеселом раздумье, позади меня прозвучал голос Ариши:

— О чем задумался?

— О ремонте. Отремонтируем, а ведь все равно тесно.

— На ремонт согласия не давай. Пусть новую строят, — посоветовала Ариша.

— Егоров настаивает.

— А ты на своем стой: строить новую больницу. Если согласишься на ремонт, у нас еще десять лет настоящей больницы не будет.

Я знаю, Ариша права.

В тот же день пришли двое плотников с ломами, топором и лопатой. Один из них молодой, в поношенной фетровой шляпе, улыбчивый, другой — одноглазый, с потухшей трубкой в зубах.

Они сели во дворе на бревна, закурили. Я подошел к ним.