Зори не гаснут

И вот отца не стало. Умер не только он, умерли и все мечты мои о нем. Осталась не дающая покоя мысль о смерти. Какой-то француз сказал, что все мы, живые, осуждены на смерть, только исполнение приговора отложено на неопределенное время. Одному завтра, а другому через шестьдесят лет. Он был фаталист. Меня такие мысли возмущали. Что за примирение с неизбежным? Как можно спокойно произносить красивые афоризмы о смерти? О чем угодно можно, только не о смерти. Вместе с человеком умирает целый познанный мир, сокровища его жизненного опыта, умений. Все, что строилось в человеке, копилось долгими трудными десятилетиями — мысли, опыт, мудрость, — все становится ничем с последним ударом сердца.

Со смертью отца кончилось мое детство. В эти дни моего первого большого горя и определилась идея моей жизни или мечта, не знаю, как ее назвать. Я рассказал о ней матери. Она обняла меня, прижала к своей груди.

— Рано загадывать. Для большого дела нужны большие знания. Учись, сынок.

Она не посмеялась над моей мечтой, а назвала ее «большим делом», и по этому слову я почувствовал, что она сразу и вполне схватила мою мысль, а главное, поняла, что́ эта мысль для меня значит. В эту минуту я любил мать как никогда сильно.

Теперь я твердо знал, зачем встаю в семь часов, умываюсь холодной водой из-под крана и спешу в темноте по хрустящему снегу почти через весь город в школу. Я уже не читал все, что попадет в руки. Прежде чем взять книгу, я спрашивал себя, нужна ли она для моей мечты. Забросил я и стенографию, и стихи. Только не раздружился с Волгой. Любил я, спрятав одежду где-нибудь на берегу под бревнами, переплыть на остров и, лежа на теплом песке, слушать шум тальника и перебирать свои мысли.

Тогда я никому не решился бы их высказать, кроме матери. Непонятный мне самому стыд смутно подсказывал, что они еще совсем детские. Успех предстоящего дела рисовался мне в виде какого-то таинственного элексира, который в один прекрасный день возникнет из дыма и пламени в раскаленной реторте. Элексир вечной молодости. В ту пору я не знал, что мечта моя потерпела крах еще во время средневековья, что немало обыкновенных жуликов морочили этими химерами головы доверчивых людей.

Мой детский ум не мог помириться с неизбежной необходимостью смерти. Могущество человеческой изобретательности, представлялось мне, может победить даже законы природы, действовать вопреки им. Победить смерть — этому стоило посвятить не одну, а сто жизней одну за другой.

В старших классах наступило отрезвление. Книги открыли мне, что элексир искали и до меня. Это был путь преступлений и заблуждений. Авантюрист граф Калиостро продавал «элексир бессмертия», знаменитый ученый Парацельс бесплодно долгие годы искал «камень бессмертия». Папа римский Иннокентий VIII, пытаясь продлить свою жизнь, влил себе кровь троих мальчиков — погиб сам и умертвил детей… Все это было зачеркнуто наукой, как только она вышла из пеленок.

«Борьба со смертью» Поля де Крюи была первой книгой, которая познакомила меня с проблемой в ее научной постановке. Мечта о бессмертии сменилась мечтой о долголетии. Стало ясно — путь мой не химия, а медицина. В мединституте я ознакомился с опытами Броуна-Секара, Воронова, зачитывался статьями Мечникова, Богомольца, Гамалеи. Я был, пожалуй, самым увлеченным участником геронтологического кружка, который вел профессор Смородинов. Мы ставили опыты над белыми крысами и мышами, подобные тем, которые ставил профессор Анучин. Наши крысы жили тоже почти вдвое дольше, чем контрольные. Профессор Смородинов — ярый последователь Павлова — считал, что главным фактором старения является изнашивание нервной системы.

С двумя моими работами я выступил, и довольно успешно, на студенческих научных конференциях. Смородинов, ободряя, говорил, что у меня есть склонность к исследовательской работе. Такая похвала в его устах означала многое. Это был милый, очень честный, прямолинейно-правдивый старик. Он был доволен мной и все же несколько раз бросил мне резкое: «Узко мыслите». Я сознавал, откуда у меня эта узость. Все, что знал я, было книжным. Мучительно ощущал я недостаток практики, того жизненного и врачебного опыта, из которого только и рождаются новые мысли. Геронтология требует от исследователя огромных знаний, понимания живого человека со всеми его сложнейшими физиологическими процессами, со всеми его недугами, в его росте и старении. Вот почему тянуло меня из тесного кабинета долголетия, загроможденного стендами, диаграммами, препаратами, на вольный воздух, к практической работе.

Да и как я мог один из всего курса остаться при институте — это было бы похоже на дезертирство. Спрятаться за обложки книг в то время, когда товарищи мои смело кинутся в жизнь?

На шестом курсе Смородинов спросил меня:

— Какие у вас планы?

Я ответил ему то, что решил прежде:

— Ехать на работу.

— Куда?

— В Сибирь. Там работал мой отец.

Остального можно было не объяснять: Смородинов — умный старик. Мне хотелось работать именно там, где трудно, там, где больше всего нужны люди.