Зощенко

И на все мирное население, бедовавшее под немецкой оккупацией — баб, детишек, стариков, — наложено было теперь клеймо подозрения и второсортности: якшались с врагом, не хватило идейности погибнуть в борьбе, сжечь собственную избу, порезать свою скотину и голыми-босыми уйти на советскую территорию. Теперь во всех многочисленных анкетах был введен специальный пункт — «Находился ли на оккупированной территории?» — как угроза и этим живым свидетелям, оставленным по милости Вождя под родным кровом. И любого взрослого жителя гигантского (и потому неогороженного) морального гетто можно было при надобности обвинить в сотрудничестве с фашистами и отправить «куда следует»; а вчерашнему ребенку-школьнику из этих мест, чтобы поступить в институт, приходилось изворачиваться, унижаться, отрекаться, врать, доказывать, что он самый что ни на есть советский человек.

Годы, отмеченные постановлениями, которые готовил и осуществлял Жданов, окрестили в интеллигентских кругах «ждановщиной». А десятью годами ранее страна испытала «ежовщину» — по имени наркома внутренних дел Ежова, олицетворявшего массовые репрессии тех лет с их истребительным пиком приснопамятного 1937 года. То был еще один изощренный прием Сталина — выдвинуть на авансцену событий новоявленного исполнителя своей воли, на которого затем при надобности и списать очередной «перегиб» и, убрав одиозную фигуру, вновь предстать в освещении всех общественных софитов единственным, мудрым, справедливым заступником и родным отцом своего терпеливого народа. Ежов был по его приказу расстрелян. Жданов умер сам от сердечного приступа, со славой ближайшего соратника, успев еще в 1948 году, в год смерти, нанести последний из всей серии запланированных ударов — на этот раз по музыке, с осуждением композиторов Шостаковича, Прокофьева, Мясковского и других, упорно придерживавшихся в своем творчестве «формалистического, антинародного направления».

Но послевоенное мракобесие на том не кончилось, продолжалось до смерти самого. Была объявлена вне закона «лженаука» кибернетика, напрочь отрицалась генетика, а ученые-генетики, «менделисты-морганисты-вейсманисты», преследовались как буржуазные агенты. Одновременно развернулась яростная борьба с «безродными космополитами», которая сразу стала антисемитской кампанией и приняла государственный масштаб. Наконец, была арестована целая группа советских врачей, большей частью евреев, обвиненных в умышленно вредоносном лечении умерших ранее вождей, в том числе Жданова…

2. ПУБЛИЧНОЕ ПОНОШЕНИЕ

За несколько дней до опубликования постановления о ленинградских журналах в Ленинград прибыл сам Жданов, чтобы выступить там с развернутыми и нацеливающими докладами — перед партийным активом города, затем на общем собрании ленинградских писателей.

Вот фрагменты из оперативно изданной «обобщенной стенограммы» докладов Жданова, где говорилось о Зощенко: «<…>…мне нет нужды цитировать здесь „произведение“ Зощенко „Приключения обезьяны“. Видимо, вы все его читали и знаете лучше, чем я. Смысл этого „произведения“ Зощенко заключается в том, что он изображает советских людей бездельниками и уродами, людьми глупыми и примитивными. Зощенко совершенно не интересует труд советских людей, их усилия и героизм, их высокие общественные и моральные качества. Эта тема всегда у него отсутствует. Зощенко, как мещанин и пошляк, избрал своей постоянной темой копание в самых низменных и мелочных сторонах быта. Это копание в мелочах быта не случайно. Оно свойственно всем пошлым мещанским писателям, к которым относится и Зощенко. <…>

<…> Известно, что со времени возвращения в Ленинград из эвакуации Зощенко написал ряд вещей, которые характерны тем, что он не способен найти в жизни советских людей ни одного положительного явления, ни одного положительного типа. Как и в „Приключениях обезьяны“, Зощенко привык глумиться над советским бытом, советскими порядками, прикрывая это глумление маской пустопорожней развлекательности и никчемной юмористики.

Если вы повнимательнее вчитаетесь и вдумаетесь в рассказ „Приключения обезьяны“, то увидите, что Зощенко наделяет обезьяну ролью высшего судьи наших общественных порядков и заставляет читать нечто вроде морали советским людям. Обезьяна представлена как некое разумное начало, которой дано устанавливать оценки поведения людей. Изображение жизни советских людей, нарочито уродливое, карикатурное и пошлое, понадобилось Зощенко для того, чтобы вложить в уста обезьяне гаденькую, отравленную антисоветскую сентенцию насчет того, что в зоопарке жить лучше, чем на воле, и что в клетке легче дышится, чем среди советских людей.

Можно ли дойти до более низкой степени морального и политического падения и как могут ленинградцы терпеть на страницах своих журналов подобное пакостничество и непотребство?