Зов издалека

Он прекрасно понимал, что парень, сидящий в автобусе, солгал не из-за присущей ему, по мнению миграционного управления, лживости. Он солгал во имя спасения жизни — своей и своей семьи. Что они там, с ума посходили? Что они думают? Что у него высокооплачиваемая служба и вилла в Тебризе? Что он все это оставил, чтобы с женой и мальчонкой пройти чуть не пешком по всей Сирии и добраться до Скандинавии? Или это действительно его вина: не сумел на безупречном шведском объяснить, почему не хочет и не может возвратиться в свою страну. Но извините — у нас нет места. Не хватает площадей. В Швеции, как известно, леса и степи перенаселены, а в деревнях столько народа, что не протолкнешься.[12]

Он зажмурился и увидел лес. Между деревьями поблескивает вода. Все зелено, зелено… и кто-то идет по тропе.

Этот кто-то — он сам. На руках у него ребенок.

Винтер открыл глаза. И на долю секунды мир показался ему черно-белым. Черный асфальт, белый, с садистской щедростью освещенный солнцем автобус. Там, внутри, наверняка не меньше пятидесяти градусов жары. Даже человеку, выросшему в одной из самых жарких стран мира, долго не выдержать. Надо с этим кончать.

К автобусу направлялась маленькая делегация переговорщиков. Толпа завороженно молчала. В небе завис вертолет. Где-то рядом бормотали в свои диктофоны теле- и радиорепортеры — описывали события, которые он видел и без них. Все это напоминало фильм. Он опять закрыл глаза. Знакомый приступ головокружения — как будто начал падать, но удержался. Или кто-то успел тебя подхватить.

Так не пойдет. Надо срочно поговорить с врачом. С Ангелой. Или с Лоттой.

Что-то сказал Рингмар — Винтер даже и не заметил, как тот оказался рядом.

— Что?

— Думаю, скоро закончится.

— Да…

— И думаю, найдем тех, кто стрелял на площади.

— Да… что-то слышал.

— От кого?

— От Бертельсена.

Рингмар сухо рассмеялся.

— Ну да… кому и знать, как не ему.

— Вообще-то это твоя… твоя епархия, Бертиль.

— Я его информировал.

— Что это было? Внутренняя разборка?

— Как посмотреть. В основе та же безысходность, что и тут. Тысячелетие кончается, и вместе с ним цивилизация… Во всяком случае, то, что мы привыкли ею считать. Цивилизацией то есть.

— Но мы все равно движемся в будущее.

— Еще как!

— Мы движемся в будущее, куда бы мы ни двигались…

Во внутреннем кармане ожил мобильный.

— Винтер.

— При-ивет, Эрик. Я думала…

— Здравствуй, мама.

— Что у вас там происходит? В газетах пишут что-то ужасное.

— Э-э-э…

— Сначала убийство. Потом кто-то стреляет… и еще этого ребенка похитили!

— Никто его не похищал.

— Как это — не похищал? Кто-то похитил ребенка и удержи…

— Это отец и сын.

— Отец и сын? Тогда я вообще ничего не понимаю.

— Э-э-э…

— Отец и сын! Еще того хуже!

Винтер не ответил — на столе зазвонил служебный телефон.

— Одну минутку, мама.

Он поднял трубку.

— Это Янне. Мы получили еще несколько откликов на нашу… афишу. Тебе прислать копии и распечатки прямо сейчас? Или зайдешь попозже?

Винтер посмотрел на свой стол. Надо хоть несколько минут побыть одному, чтобы вновь сосредоточиться на следствии по убийству. Пусть Меллерстрём аккуратно все рассортирует и…

— Перешли мне. — Он положил трубку и взял мобильный. — Да, мама. Могу говорить.

Мать звонила из их дома в Марбелле. Он не слышал голос отца, но догадывался, что тот где-то рядом, с бокалом в руке утомленно косится на пыльные пальмы за окном. Винтер не представлял себе их жилье — присланные фотографии мало что объясняли. Белый дом в ряду других таких же белых домов. Мать на террасе из белого камня. Вид у нее очень одинокий. Небо настолько синее, что кажется черным по контрасту с белыми домами. Наверное, снимал отец, иначе он и сам стоял бы на этой террасе. Мать смотрела прямо в камеру и улыбалась, но Винтер, во-первых, хорошо ее знал, а во-вторых, разглядывал снимок достаточно долго, чтобы понять — счастливой эту улыбку не назовешь. Так выглядит человек, достигший наконец своей цели и вдруг сообразивший: это совсем не то, что он искал.

По какой-то странной ассоциации Винтер вспомнил встретившегося недавно прохожего. На голове у него был великолепный, почти неотличимый от живых волос парик, а на физиономии горестная мина. Вот так. Мечта осуществилась, у него шикарная шевелюра, а он все равно несчастлив. Мать жила в раю, но это, очевидно, был какой-то другой рай. Не ее. Не тот, в который она стремилась.

— Лотта говорила, ты к ней заходил. Я очень рада. И она, кстати, тоже. Тебе полезно это узнать.

— Да.

— Это для нее очень важно. Она куда более одинока, чем тебе кажется.

«А почему бы вам тогда не вернуться?» — подумал Эрик.

— Они с девочками собираются нас навестить в октябре.

— Это хорошо…

— Ты не забыл, что в октябре у нее сорокалетие? Представь только — сорок лет!

— Серьезная дата.

— Твоя старшая сестра.

— Мама, я…

— Мне уже просто неудобно опять просить тебя приехать. Это нехорошо с твоей стороны, Эрик. Мы очень хотим тебя видеть. Особенно отец.

Он не ответил. В трубке послышался какой-то шум. Испанская птица. Или порыв испанского ветра.

— Не знаю, что я должна сделать, чтобы ты приехал.

— Тебе ничего не надо делать, мама.