Зов ночной птицы

Мэтью промолчал только потому, что не хотел смущать мирового судью, выказывая чрезмерную озабоченность его состоянием. Но, подливая чай и себе, он подумал, что при непокрытой лысине Вудворда эти болотные испарения наносят еще больший вред его здоровью. В то же время у него никак не выходил из головы последний разговор с миссис Неттлз. Безусловно, она принимала эту тему близко к сердцу, но вдруг ее целью было затуманить, а не прояснить разум Мэтью? Ведь если допустить, что и она одержима Дьяволом, то она будет служить своему властелину так же, как Рейчел Ховарт. А что, если этот властелин таким образом пытается использовать Мэтью, чтобы повлиять на решение мирового судьи? Раз за разом он мысленно возвращался к двум столь различным мнениям касательно ведьмовства, которые высказывали авторы прочитанных им книг. Мэтью сказал правду миссис Неттлз: он действительно не знал, чему верить.

Впрочем, он недолго предавался этим размышлениям, ибо вскоре в дверях возникла миссис Неттлз.

– Экипаж подан, сэр, – сообщила она Бидвеллу.

Облик ее был привычно суров, и она даже не взглянула в сторону Мэтью.

– Превосходно! – Бидвелл поднялся из-за стола. – Вы готовы ехать, джентльмены?

Перед домом их ждал экипаж с парой лошадей; на козлах восседал Гуд – тот самый старик-негр, что играл на скрипке во время их первого ужина и поймал черепаху для второго. Бидвелл, Вудворд и Мэтью поочередно забрались в карету, которая под низкими клубящимися тучами повезла их от дома мимо источника и далее по улице Мира. Люди на улице попадались, но нечасто; из-за такого освещения – или его недостаточности – утро казалось особенно угрюмым, и Мэтью мог удостовериться воочию, как быстро утекает жизнь из этого злосчастного поселения.

У бесполезных ныне солнечных часов Гуд свернул на восток по улице Правды. С приближением к темнице у Бидвелла, похоже, начали пошаливать нервы, и он попытался снять напряжение двойной понюшкой табаку. Гуд объехал свиней, развалившихся в луже посреди улицы Правды, и вскоре остановил экипаж перед глухими стенами тюрьмы. У входа их поджидали двое: Николас Пейн и широкогрудый здоровяк не менее шести футов ростом. Треуголка на его макушке не могла скрыть пламенно-рыжие волосы; того же цвета была и его длинная неухоженная борода.

По выходе из кареты Бидвелл представил друг другу Вудворда, Мэтью и рыжебородого гиганта.

– Это мистер Ганнибал Грин, наш тюремный надзиратель.

Когда судья пожимал покрытую рыжими волосами руку, у него возникло ощущение, что его пальцы в любой миг могут быть сломаны, как сухие хворостинки. Темные, неопределенного оттенка, глаза Грина прятались в глубине глазниц и – по оценке Мэтью – не выражали ничего, кроме готовности нанести тяжкие увечья всякому, кто не понравится их обладателю.

Бидвелл медленно, глубоко вздохнул.

– Войдем? – сказал он.

Грин без лишних слов достал из кармана кожаного камзола пару ключей на шнурке и вставил один из них в скважину висячего замка, запиравшего дверь тюрьмы. Одним резким поворотом открыв замок, он снял натянутую поперек двери цепь, а затем толчком распахнул дверь. Внутри был кромешный мрак.

– Ждите здесь, – буркнул он и вошел в дом, тяжело топая по неотесанным доскам пола.

При взгляде в темный провал тюремного входа судья и его секретарь ощутили гнетущую тревогу. Изнутри в лица им потянуло сладковато-горьким запахом мокрой соломы, а также пота и прочих телесных выделений, невольно наводя на мысль, каково это быть запертым в такой духоте и сырости. Вскоре объявился Грин с фонарем, замызганное стекло которого едва пропускало свет.

– Заходите, – сказал он.

Бидвелл еще раз торопливо набил ноздри табаком и вошел первым.

Здание нельзя было назвать просторным. За прихожей располагались четыре камеры, забранные железными решетками, по две слева и справа от прохода. Пол был устелен соломой. Мэтью предположил, что когда-то здесь была небольшая конюшня, впоследствии переоборудованная в тюрьму.

– Наконец-то пришли, слава те Господи! – раздался мужской голос справа. – Я уж начал думать, что обо мне забыли!

Тюремщик не обратил на него внимания. Он поднял руку высоко над головой, взялся за свисавшую с потолка цепь и сильно ее потянул. Со скрежетом и скрипом под потолком открылся люк, впустив в помещение немного свежего воздуха и столь нужного сейчас света.

При этом освещении – мутно-сером, но все же намного более ярком, чем свет тюремного фонаря, – они разглядели мужчину в ближайшей ко входу камере, который стоял, вцепившись обеими руками в прутья и прижимая к решетке обросшее щетиной лицо с такой силой, словно надеялся каким-то образом протиснуться сквозь нее на волю. Он был молод – всего пятью-шестью годами старше Мэтью, – но уже располнел в талии. У него были крупные мясистые руки и бычья шея; спутанные черные волосы падали на лоб и почти скрывали серые глаза, блестевшие по сторонам грушевидного носа, который – как и его щеки – был изрыт оспинами.

– Я готов выйти отсюда! – объявил он.

– Она в дальней камере, – сказал Бидвелл судье, игнорируя молодого человека.