Зов ночной птицы

— Боюсь… у меня нет выбора. Решение уже вынесено… гораздо более высоким судом… чем все те, где я когда-либо вел заседания… Судья Натаниел Пауэрс. На Манхэттене. Запомнил?

Мэтью молчал, слыша, как стучит кровь в висках.

— Это будет… мой последний приказ тебе, — произнес Вудворд. — Скажи «да».

Мэтью заглянул в эти почти слепые глаза. Посмотрел на это лицо, которое казалось быстро дряхлеющим и рассыпающимся прямо под его взором.

Времена года, века и люди. Зло и добро. Бренность плоти.

Все проходит. Так уж заведено.

Снаружи пела ночная птица. В темноте. Пела так заливисто, как будто сейчас был солнечный полдень.

Это слово, такое простое, было почти невозможно произнести.

Однако судья ждал, и слово должно было прозвучать.

— Да, — сказал он, чувствуя спазмы уже в собственном горле, — сэр.

— Отлично, мой мальчик, — прошептал Вудворд, и его пальцы выпустили руку Мэтью. Он лежал, глядя в потолок, и в уголках его губ играла полуулыбка. — Я помню… своего отца, — сказал он, немного подумав. — Он любил танцевать. Вижу их… в нашем доме… танцующими перед камином. Без музыки. Но отец… напевает мелодию. И подхватывает маму. Кружит ее… а она смеется. Так что… музыка там все же была.

Мэтью слышал нежное пение ночной птицы, пробуждавшее его собственные воспоминания.

— Мой отец, — продолжил судья. — Заболел. Я видел его… в постели, как я сам лежу сейчас. Видел его угасание. Однажды… я спросил у мамы… почему папа не встает с постели. Почему не танцует джигу… чтобы почувствовать себя лучше. Я часто говорил сам себе… что, когда я буду старым… очень старым… лежать на смертном одре… я обязательно поднимусь. И станцую джигу, чтобы… почувствовать вкус к жизни. Мэтью…

— Что, сэр?

— Тебе, наверно… будет странно это слышать… если я скажу… что сейчас готов танцевать?

— Нет, сэр, я вас пойму.

— Ну так вот: я готов.

— Сэр, — сказал Мэтью, — у меня для вас кое-что есть.

Он нагнулся и взял с пола у кровати пакет, который поместил туда еще днем. Миссис Неттлз нашла для него коричневую оберточную бумагу и перевязала его желтой бечевкой.

— Вот, сэр. — Он вложил пакет в руки Вудворда. — Сможете его открыть?

— Попробую.

Однако, повозившись с минуту, он не сумел разорвать бумагу.

— Увы, — нахмурился он, — песка из меня высыпалось больше… чем я думал.

— Позвольте мне.

Мэтью наклонился над постелью, здоровой рукой разорвал бумагу и вынул содержимое пакета на свет лампы. Сверкнуло золотое шитье, и полоски отраженного света легли на лицо судьи.

Его руки сомкнулись на ткани насыщенного коричневого цвета — как самый лучший французский шоколад, — и он потянул к себе камзол, а из умирающих глаз потекли слезы радости.

Это и вправду был подарок фантастической ценности.

— Где? — прошептал судья. — Как?

— Шоукомб был пойман, — сказал Мэтью, не считая нужным вдаваться в детали.

Вудворд прижал камзол к лицу, как будто пытаясь вдохнуть аромат прошлой жизни. Мэтью увидел, что судья улыбается. Кто знает, может, он сейчас уловил запах солнечного садика за домом, украшенного фонтаном с итальянскими плитками? Может, он увидел золотые отблески свеч на лице прекрасной молодой женщины по имени Анна или услышал ее сопрано теплым воскресным вечером? Может, он ощутил прикосновение маленькой ручки сына, прижавшегося к своему доброму отцу?

Мэтью верил, что все так и было.

— Я всегда тобой гордился, — сказал Вудворд. — Всегда. Я понял это с самого начала. Когда увидел тебя… в сиротском приюте. То, как ты держался. В тебе было нечто… особенное… чему трудно дать определение. Но бесспорно особенное. Ты еще себя проявишь. Где-нибудь. Ты изменишь что-то важное… в чьей-нибудь жизни… просто потому, что ты такой есть.

— Спасибо, сэр, — сказал Мэтью от всей души. — Я также… благодарен вам за заботу, с какой вы всегда ко мне относились. Вы всегда были… благоразумны и справедливы.

— А как же иначе. — Вудворд смог улыбнуться, хотя в его глазах стояли слезы. — Я ведь судья как-никак.

Он потянулся к Мэтью, и юноша взял его руку. Оба молчали, и только ночная птица за окном пела о радости, почерпнутой из отчаяния, и о новом начале, заключенном в любом конце.

Уже забрезжил рассвет, когда после часа судорог тело судьи замерло.

— Он отходит, — сказал Шилдс, в стеклах очков которого отражался свет лампы.

Бидвелл стоял в ногах постели, а Уинстон держался ближе к двери. Мэтью по-прежнему держал Вудворда за руку, сидя со склоненной головой и с Библией на коленях.

Речь судьи на финальном этапе его жизненного пути была едва разборчивой в тех редких случаях, когда он пытался что-то сказать, превозмогая боль. По большей части это были просто мучительные стоны, пока его земная оболочка постепенно переходила в иное состояние. Но сейчас, в тишине, умирающий вытянулся на постели, как будто стремясь к чему-то неведомому. На его груди сверкало золотое шитье камзола. Его голова сильнее вдавилась в подушку, и он вполне отчетливо произнес свои последние слова.

— Почему? Почему? — прошептал он, второй раз тише первого. А потом — уже совсем тихо, как слетевшее с губ облачко дыхания: — Почему?