Зов пахарей

— Ноша моя не весит ничего, — сказал Махлуто, натягивая шинель и закидывая за спину мешок.

Человек с фонарем прошел вперед. Махлуто, опустив голову, молча последовал за ним. Темень стояла непроглядная, под ногами чувствовался песок. Махлуто шел, глядя на ноги провожатого, которые при свете фонаря казались непомерно большими.

Вдали блеснул яркий огонек, и прогремела гайдукская песня, сопровождаемая барабаном и свирелью:

Пуля прогремела в ноябре месяце,
Окружены мы, моя красавица Сосе.
Спеши, Андраник, спеши к нам на помощь,
Сероб-паша умирает за свою родину.
Махлуто так и замер на месте.

И хотя он знал о гостинице «Путник мушец», но все же услышать на чужбине в такой поздний ночной час родную песню… За этой песней последовала другая — о знаменитой Сулухской битве, в которой упоминалось и его имя.

Значит, его поколение стало историей, стало песней и сказанием и дошло до берегов Нового Света. Кто занес сюда эту песню? Где он находится? Значит, и песня o Дяде не примерещилась ему. И к чувству гордости примешалась тяжкая печаль. И без того ему худо было, и без того оплакивал он свою разлуку с родиной и клял бродяжническую судьбу, теперь еще эта песня всю душу ему перевернула. Как хорошо, что темно и никто не видит его слез: ни человек, идущий впереди с фонарем, ни далекие звезды, ни запоздалая луна.

Наконец они пришли.

Еще несколько шагов, и они остановились перед двухэтажным домом. Это была маленькая гостиница, построенная в восточном стиле. Над входом висело изображение усталого путника с хурджином за плечами, с шапкой под мышкой. Путник, явно мушец, стучал кончиком посоха в дверь. Внизу большими четкими буквами было написано по-армянски: «Путник мушец».

Как это похоже на жизнь! Как похож он на изображенного путника! На улице ночь, а он стучится в эту незнакомую дверь в надежде получить ночлег. И сам он мушец, и за плечами у него походный мешок.

Мужчина с густыми закрученными кверху усами открыл дверь и показал рукой направо. Сначала вошел Махлуто, потом его провожатый, который тут же потушил свой фонарь. В коридоре показался хозяин гостиницы, светловолосый, опрятно одетый мужчина с добрыми, выразительными глазами. Ресницы у него были такие длинные, что казалось, они сплетены из тонкой шелковой нити.

— Больше никого не было на улице? — спросил он озабоченно провожатого.

— Нет, господин Левон, никого больше не нашел.

— Если кого оставил на улице, твой грех, — сказал хозяин гостиницы и шагнул к незнакомцу.

— Левон! Мамикон! — одновременно воскликнули пришелец и хозяин и кинулись друг к другу. Долгое время они не могли разжать объятья. Как, скажите, могли еще вести себя два одноклассника, встретившиеся после тридцатилетней разлуки…

Левон был сыном Агаджана, построившего Копский родник. В школе при церкви св. Маринэ они сидели рядом на последней скамъе. Но однажды Левон оставил ученье и исчез из города. Впоследствии пришло известие, что он в Америке. Убежал он с урока истории после того, как господин Сенекерим ударил его. «Сукин сын, ты почему поосмански лучше читаешь, чем по-армянски?» — сказал господин Сенекерим и стукнул его по уху, и после этого копец Левон не появлялся больше в городе Муше.

— Я в Америку приехал осенью 1892 года, — рассказывал копец Левон, поднимаясь с Махлуто на второй этаж. — Можно сказать, в чем мать родила, без гроша за душой. — И продолжал. — Первый армянин, прибывший в Америку в 1618 году, был солдат по имени Джон Мартин. Его пригласил какой-то американец, чтобы основать в стране табачное дело. Немногим позже, в 1653 году, в штат Вирджиния по приглашению мэра города приехали два армянина из Константинополя. Они посадили здесь первые шелковичные деревья, развели гусениц шелкопряда и наладили производство шелка. Из этого шелка они выткали знамя и отправили в подарок святому Эчмиадзину. Еще позже некий Хачатур Серопян изобрел зеленую краску для печатания долларов, навсегда положив конец американским фальшивомонетчикам. Но я не был ни табаководом, ни шелководом, ни изобретателем зеленой краски, а просто молодым парнем с сильными руками. Я мог быть только чернорабочим.

Первый год я работал где придется, а на следующую весну нанялся рабочим на большую ферму в Калифорнии. Там, кроме меня, работало много других ребят. Управляющий был богач из местных. На второй же день я поругался с ним. Этот управляющий имел привычку придираться к своим рабочим и орать на них чуть что. Я глазам своим не поверил, когда он ударил одного рабочего-армянина и принялся орать на него. Он ругался по-английски, иногда даже вставлял армянские слова, играя короткой трубкой в углу рта.

«Собака-армянин», — несколько раз повторил он и еще какие-то ругательства на нашем языке сказал.

Я оставил работу и подошел к управляющему:

«Чтоб я больше не слышал такого, понял?!»

«А что будет, если услышишь?» — спросил он, выпуская мне дым в лицо.