Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском

«Иностранцы это гады, которых Россия отогревает своим солнышком, а как отогреет, то они выползут и ее же кусают».

Притом они ухитрялись делать это и оттуда, куда даже рука генерала Дубельта не могла дотянуться. Какой-то прусский умник мудрствовал в тамошней своей газетенке, будто есть одно только средство к удержанию внутренней бури в России, может быть, еще на полстолетия, и это средство «в отражении, с японской строгостью, всякого соприкосновения со светом и в стережении каждой норы на границе глазами аргуса. А как герметический затвор невозможен, то либеральный спирт испаряется капля за каплей через границу в Польшу и Россию… и Петербург, Москва, Одесса, Варшава не освободятся от движения просвещенных голов…».

«Истинное просвещение основано на страхе и законе божьем», — как бы открещивался от зловредного пруссака оскорбленный Леонтий Васильевич.

И в знак одобрения черкал свою «сигму» на записке жандармского подполковника о направлении газет: да, «статьи о событиях во Франции должны отзываться сожалением к несчастью добрых граждан Франции и презрением к безумству бунтовщиков; должно выказывать благосостояние русского народа в сравнении голого, голодного и обезумленного, зачумленного народа парижского». Конечно, переводы должны быть не буквальны, а пронизаны достоинством переводчиков…

«Чем проще народ, тем он дельнее, — заносил Леонтий Васильевич в тетрадку. — Пусть наши мужички грамоте не знают… они ведут жизнь трудолюбивую и полезную; их воображение не воспламеняется чтением журналов и всякой грязной литературы, возбуждающей самые скверные страсти. Они постоянно читают величественную книгу природы… с них этого довольно!»

И набрякшими от долгого чтения глазами — глазами аргуса! — не без одобрительной усмешки разглядывал карикатуру — тоже, между прочим, заграничную, однако говорившую генералу о том, что среди тамошних умников не перевелись еще умные люди. Нарисованы были три бутылки. Из шампанского пробка вылетела, и в фонтане взлетали на воздух корона, трон, король и министры. Рядом — бутылка пива, из мутной пены выжимались короли и герцоги… А вот третья бутылка — с пенником, пшеничною водкой, — была закупорена надежно: пробка обтянута крепкой бечевкой и на ней казенная печать с орлом. Франция, Германия, Россия… Делом Дубельта было удержать пробку.

Меж тем поток доносов не иссякал. И в потоке этом всплывали сведения о петербургском чиновнике, о котором была к Леонтию Васильевичу своеручная записка от графа Орлова, что сей чиновник, некто Буташевич-Петрашевский, носит усы и бороду, живет в собственном доме, ловок и умен, язык имеет весьма дерзкий, приверженец коммунизма и других новых идей, и что всякую пятницу у него собираются лицеяне, правоведы и студенты университета. «Узнать, какого поведения и образа мыслей и с кем живет. И знакомство?»

Генерал Леонтий Васильевич держал своих авторов на примете, вскорости свежие произведения излюбленного им жанра стали раскрывать перед генералом интересующую его тему.

«…Узнано: усы и эспаньолет носит; ловок; ума большого в нем не заметно; он еще в Лицее был вольнодумцем… в департаменте бывает очень редко, а занимается делом дома, как богатый человек, то и знакомых у него много, по пятницам бывают у него гости…»

«Следить», — замечал на полях генерал Дубельт.

«…Узнано: его называют человеком очень странным, дерзким, в карты играют очень мало, говорят между собой по-французски, то людям его и неизвестно».

«Строго наблюдать», — велел на очередном рапорте генерал Дубельт, отмечая про себя старания жандармского поручика.

Но вдруг спустя несколько дней на другом рапорте отписал старательному поручику, раздобывшему к тому времени розданную в Дворянском собрании литографированную записку и предложившему сделать у Петрашевского обыск: «Еще подождать. За Петрашевским граф приказал прекратить наблюдение на некоторое время, ибо он догадывается».

Особое поручение

В действительности дело было вовсе не в том, догадывался о чем-нибудь титулярный советник Петрашевский или ни о чем не догадывался. Граф Орлов принужден был уступить разыскание министру Перовскому по высочайшему повелению, — поскольку жандармских ищеек обштопали ищейки полицейские. Вот в чем было дело.