Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

«…Мы забываем, что это плохие марионетки, их грозные тучи — намалеванный картон, гром — звук латуни, молния — тот порошок, что можно купить на грош в лавке, мы их пугаемся, падаем ниц и ждем от их благосклонности того, что принадлежит по праву, чем можно пользоваться даже и вопреки их желаниям при самом ничтожном усилии воли и малейшей самостоятельности…»

Словно не было ни крепости, ни эшафота, ни шести лет разгильдеевщины позади…

«…Если смело поглядят на будочника на гулянье, уже думают, что они Муции Сцеволы перед Порсеною. Если от начальства получат неприятный намек, то думают, что их катают в бочке с гвоздями, как Регула… Счастливые доблестями такими спешат скорее приютиться в кустах. Это общие наши национальные свойства… Они ведут к ложным заключениям и действиям…»

Как когда-то по пятницам в Коломне у Покрова, в боковой комнате на Большой улице были слушатели, были товарищи, были единомышленники у Петрашевского. Чтобы еще более утвердиться в своих мыслях, тех, за которые он был сослан, надо быть сосланным в Нерчинские заводы, очень верно написал он в письме в Петербург и готов был сто раз подписаться под этим.

«…Нам все мерещится за спиною квартальный. Мы, русские, храбры в кулачной драке и военной резне, да нуждаемся в самостоятельности личной в смысле гражданском…»

Забытыми не останутся

Большая улица — по иркутской мерке Невский проспект, тротуар разметен и присыпан песочком, да мороз так лют, что высунешь нос, и только мечты, в какую дверь юркнуть. Петрашевский шагал торопливо, а чьи-то ноги стучали за ним вдогон по дощатому настилу еще бойчей.

— Михаил Васильевич! Михаил Васильевич!

Знакомый по шестуновской библиотеке канцелярист, выглядывая из башлыка, вплотную придвинулся к заиндевевшей его бороде, обдал клубами пара.

— Михаил Васильевич, это правда? Ваше прошение Герцен… в «Колоколе» напечатал?!

Петрашевский забыл про мороз.

— Откуда вы взяли? Первый раз слышу!

— Ей-богу! В третьем столе… — тот никак не мог отдышаться, — верный человек сказывал!

Только накануне Федор Львов со своей обычной арифметической логикой, которая странно уживалась в нем с изрядною сентиментальностью, дотошно высчитывал: десять лет скитаний — четверть жизни в изгнании; половина сознательной жизни. Петрашевский не спорил, что же с фактами спорить? В тридцать девятом году он вышел из Лицея, в сорок девятом взошел на эшафот, а теперь пятьдесят девятый. И в самом деле, в бороде седина, и впрямь, подкатывало к сорока, — все было сосчитано точно. Да не любил он таких подсчетов, не видел в них смысла, они ни к чему не вели.

Львов, однако, не унимался.

«А сколько минуло с тех пор, как ты первое свое прошение подал? Четыре года? А получил хотя бы ответ?» — «Ты что, Федор Николаевич, забыл, что оно не двинулось дальше Разгильдеева?» — «Ну, допустим, а на второе, на третье? На последнее, наконец? Тоже, считай, уже полтора года?» — «Ну и что? Что из этого следует?» — «А что обаяние, какое имеет над тобой гербовая бумага… не пора ли его стряхнуть? Не пора ли за десять лет понять: это глас вопиющего в пустыне — ни эха, ни отзвука!» — «Но люди читают… капля камень точит!» — «Люди? Какие люди? Советники надворные, статские? Они потешаются над тобою, да и сколь их? Человек десять читало, да здесь в Иркутске еще двадцать твоих знакомых, от коих ровным счетом ничего не зависит… Лбом стену не прошибешь!» — «Да, конечно, нам милее объезды, езда проселком!..» Все это уже было тысячу раз переговорено между ними. — «Кстати, отзвук все ж таки был!» — «Ты о чем?» — «Об ответе царя Муравьеву». — «Это когда попросил за нас при посылке Айгунского договора?» — «Не за нас, а за родственника и за нас, будем точными, господин химик…»

«Забытыми не останутся, — отписал тогда новый царь новому графу, — но теперь участь их изменена еще быть не может».