Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

— Зачем, — подхватил Шелгунов, — ежели дворянство никогда не берегло народной?! В том и дело, что пора обращаться не к обществу, а к народу! — до этого мы развились уже. Но народ не о законности мечтает, а о том, как вылезти из нужды. Нужда и невежество отнимают у него всякую возможность понимать государственные дела, и, как говорит мой друг Николай Гаврилович Чернышевский, — сперва накормите и хотя грамоте его научите, а потом уже толкуйте ему о правах. А то ведь он от вас отвернется с совершеннейшим равнодушием.

— Отвернется, когда не поверит! Нет, не менее хлеба нужна справедливость, и то и другое: и сытость, и справедливость! На большой крови замешаете ли ее?! Я шестнадцать лет как встал на путь пропагаторства, трудный путь, тернистый… сами знаете, что вам говорить. И тогда уже слышал… и вел подобные разговоры!

— Ну а если Россия поднимется, как вам кажется, — Шелгунов не смог усидеть, вскочил, прошелся по комнате, — Сибирь поддержит ее?

— И об этом в сорок восьмом говорили! Думали: сибиряк — потомок тех смельчаков, что способны были ощупью хоть до луны дойти, коли была бы туда дорога! Не знали, что полуазиатская апатия стала второю его натурою. Так что один из нас утверждал, что с нерчинской каторги может все и начаться!

Шелгунов круто остановился перед Михаилом Васильевичем:

— Тогда русский штоф был наглухо запечатан, а нынче пенится!

— Это так, но, побывавши в Нерчинских заводах, скажу: говорить, что отсюда начнется, — фанфаронство пустое и нелепое, если не хуже того. Господина, утверждавшего это, мы и заподозрили в свое время… наверное, без достаточных оснований. Впрочем, сами можете побеседовать с ним, он жительствует здесь, в Красноярске. Господин Черносвитов…

Вернулась Людмила Петровна с листом в руке. Протянула его Петрашевскому.

— Вот, — сказала, — хоть не в Москве печатано и не в Петербурге, но по рукам и там и там разошлось.

С верху листа было крупным заглавие: «Что нужно народу?»

Поднеся лист к глазам, чтобы разобрать мелкий шрифт, Петрашевский прочитал первую строку: «Очень просто, народу нужна земля да воля».

А потом, на обороте листа, скользнул взглядом по строчкам наискосок:

«…И наш царь… он не друг, а первый враг народа…»

— Вы можете взять это, — все еще стоя над ним, сказал Шелгунов.

— Это приписывают Огареву, — сказала Людмила Петровна.

Михаил Васильевич аккуратно сложил лист вчетверо, опустил в карман потертого сюртука.

— Спасибо, спасибо.

А Людмила Петровна, мимоходом поправив у зеркала белокурые волосы, сказала:

— Я посмотрела сейчас на вас и сразу перед глазами Париж, Герцен… Помните, Николай Васильевич, как застали у Герцена князя Волконского, декабриста?

— Как же, Людинька, как же! Прихожу к Герцену и вижу такую картину, — объяснил он Петрашевскому. — В мягком большом кресле величавый старик сидит, патриарх, да и только, а перед ним стоит Герцен и говорит прямо-таки с сыновней почтительностью…

— Неужели, Людмила Петровна, я могу вызвать почтительность, как патриарх? — рассмеялся Петрашевский. — Разве что бородою?

— Вот видите, вспомнилось же! — ответила тоже со смехом она.

— Прокламация, за которую пострадал Михайлов, между прочим, взывала к мученикам 14-го декабря, — серьезно сказал Шелгунов, — к теням их…

— И, по многозначительному совпадению, Миха вывели на гражданскую казнь тоже 14-го декабря… — добавила, помрачнев, Шелгунова.

— День в день, — уточнил он, — через тридцать шесть лет.

— На Семеновский плац? — коротко спросил Петрашевский.

— Нет, на Мытнинскую площадь, что на Петербургской стороне…

А Шелгунов сказал, усаживаясь наконец на стул:

— Вы, должно быть, знакомы по Иркутску.

— С князем Волконским? Нет, уже не застал его, я приехал в Иркутск в январе пятьдесят седьмого… Но много о нем слышал, большей частью хорошего. Не знал, что он уехал в Париж.

— В Петербурге ему не дозволили жить, а за границей не запретили… Кстати, знаете ли, что Бакунин через Японию и Америку добрался до Лондона?

— Кругосветное путешествие! — воскликнула Людмила Петровна. — Вас, Михаил Васильевич, не вдохновляет его пример?

И когда Петрашевский покачал головой, тоном заговорщицы прибавила:

— Быть может, мы смогли бы вам быть полезны…

— И об этом мы тоже говорили с Михаилом Ларионовичем…

— Ну и что он сказал? — встрепенулась она.

— Он сказал, что мог бы поступить, как Бакунин. Точь-в-точь…

— Николай Васильевич! Слышите? Узнаю в этом Миха! — обрадовалась Людмила Петровна.

Узкое сухое лицо Шелгунова, лицо аскета, сохраняло сосредоточенность; он лишь слабо улыбнулся жене. Обратился же к Петрашевскому, теребя по привычке усы. Продолжил прерванный появлением Людмилы Петровны разговор: