Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

Люди шли с рынков. Мороз сек им лица. Над крышами вздымался дым только что затопленных печей. Время от времени Сергей Дуров оборачивался в сумрак кареты, убеждался: истукан на месте — и опять припадал к стеклу.

Этот мрачный кортеж, весь невиданный утренний поезд карет, сопровождаемых скачущими жандармами, разрушал жизнь улицы, он пугал ее, как скелет на пиру.

Когда бы не нервическое возбуждение, Дуров давно бы продрог в своем весеннем плаще, утром ему принесли одежду, что была на нем в памятный день 23 апреля… Добавили лишь пару толстых чулок, на которые сапоги едва налезли. Но, странное дело, он почти не ощущал холода — он, над которым вечно подтрунивали: ведь и у Петрашевского не расставался с теплым пальто. Ни одна петербургская хворь не могла его миновать. Три года кряду мучили припадки биения сердца — оно успокоилось в Алексеевском равелине. Он был слишком изнежен. Прошлый год, наверное, слег бы от одного поминания двух этих слов: Алексеевский равелин…

Про место пребывания своего он дознался по нацарапанной на оловянной кружке надписи. Долго вертел этот вензель и так и сяк: «А. Р. 1819». Даже об Александре Радищеве подумал. Потом догадался: секретнейшая тюрьма государства, о которой если и говорили, только с оглядкой да шепотом. Когда стали водить на допросы, то понял, что не ошибся. И не раз еще часами просиживал над этой кружкою, почти ровесницею своей, представляя себе, в чьих руках могла она здесь побывать с тысяча восемьсот девятнадцатого… Рылеев и его товарищи… Поляки-повстанцы тридцатого года… в чьих еще?

«…Тюрьма мне в честь, не в укоризну, за дело правое я в ней…» Это Рылеев. Узник не может обойтись без вопроса: за что? И Сергей Дуров исключения не составлял. За какое такое страшное злодейство он брошен в клетку секретной тюрьмы — и он, и друг его добрый Саша Пальм, и Леша Щелков, уж самый невиннейший из грешной их троицы, и Пан-Ястржембский… да и прочие все — за что? Дуров по-разному объяснял себе это, пока не дозволили читать книги. Тогда взял евангелие и, разрешая неотвязный вопрос, на форзаце «Истории живописи в Италии» аббата Ланци нацарапал обгорелыми спичками (к тому времени тоже уже дозволенными) стихи, пересказ евангельской притчи об апостоле Иоанне: «…Когда к нам грешник приведен, мы, судьи, совесть заглушаем; и, столько ж грешные, как он, в него каменьями бросаем…»

Нет, не готов был Сергей Дуров, примеривая к себе судьбу Рылеева, повторить за ним: «…Славна кончина за народ!..»

А что это такое — народ?! — крепостной люд, раздавленный крестьянской работой, или разбитные петербургские ваньки, с которыми так любил заводить разговоры Пан, или вороватые приказчики в Гостином? Или только что мелькнувший мимо кареты мужичина, или этот вот истукан без лица, что восседает тут рядом? Кто из них знает благородного Рылеева, хоть бы слыхом слыхал о нем? И кто не бросал бы каменьев, когда бы и услыхал?! Да что Рылеев… Крылова, баснописца, кто из них знает? Верно, Дуров сам заступался перед Петрашевским за гениальность Крылова как писателя истинно народного, все это так, в понятии литераторов, в кругу образованном басни Крылова народны, а средь народа?.. Вот Коля Григорьев, душа человек, после того спора они с Пальмом затащили его к себе, благо, жил по соседству, — ведь он для кого писал «Солдатскую беседу» свою, о которой Дурова в Комиссии спросили, — и, наверно, не его одного: злосчастный обед у Спешнева, где Григорьев читал, сделался известен, — так для кого же писал он? Для своего круга? Или впрямь для таких, как этот истукан без лица? А как к такому пробьешься, коли на нем панцирь? Кого гонят сквозь строй — тех много ли в народе? А секущих — сотни… Так кто же, кто же народ? И каков он?

«…Народ всегда — хорошая земля, удобная к богатой разработке; земля, внутри которой вечно бродит могучий сок, всему дающий жизнь…» — Дуров не забыл этих слов из лучшей, пожалуй, поэмы своего любимого Барбье, переведенной им и напечатанной в «Финском вестнике». Говорит их неаполитанский рыбак живописцу мечтателю о свободе. Да только в России Николая Романова народ все еще, как и при Борисе Годунове у Пушкина, — без-молв-ствует…

Между тем, пересекши Неву, миновали и Литейную, и Владимирскую, а Дуров все никак не мог понять, куда везут, одно лишь понимал: не шуточная это поездка, а важная, значительная, возможно, решительная в его судьбе… в их судьбах… это сознал, хоть и не знал, куда и зачем едет. На суд? На помилование? На казнь?..

«Où va-tu? — Je n'en sais rien…»[6]