Зрелища

— Это он из чувства долга, — подала голос Лариса Петровна. — Его долг не пропустить ни одной.

— Успокойтесь, дойдет очередь и до вас, — огрызнулся Всеволод.

— Итак, вы обнимали машинистку, а она? Она говорила: «Нет, не сейчас. У меня голова трещит после срочной работы; я печатаю такую муть — пьесу для нашего народного театра». — «Как? — восклицаете вы. — Я автор этой пьесы». — «Как? — восклицает она и начинает — вырываться. — Вы автор? Пустите тогда. С вами — ни за что!» Сознайтесь, что это вас и взбесило больше всего, хе-хе.

Не паясничайте, устало сказал Всеволод. Вы прекрасно понимаете, что меня взбесило. От пьесы и так остались одни клочья, а вы продолжаете кромсать ее, что-то вычеркивать без моего ведома, что-то вписывать… «Злую судьбу, злую волю…» Все это тянется вот уже полгода, и никакого просвета. Вы только темните устраиваете какие-то секретные репетиции, намекаете, обещаете. Тоска. Я мог за это время попытаться в профессиональных театрах, предложить им пьесу…

Неужели вы никому не показывали? Так-таки никому?

— Н-нет, — не совсем уверенно протянул Всеволод. — Ведь я обещал, что пока у вас все не будет готово…

— О, да, вы обещали! Но стоило раздаться звонку из Комедии, как вы помчались к ним на задних лапах. Фамилия Горбанюк говорит вам что-нибудь? Ага, засмущались. А двухнедельные переговоры с телевидением, конечно, не в счет? Но вам отказали и там и там — чем же они аргументировали? К каким сценам придирались? Ведь это мнение мастеров — может, и нам надо будет прислушаться.

Всеволод сидел совершенно пришибленный, свесив между колен сцепленные руки. Вдруг стало очень заметно, каким поношенным выглядит его свитер, как стоптаны и пыльны его башмаки, как плохо выбрита складка под подбородком.

— Милый мой, —  протянул Салевич, переключая на ходу тембр голоса с «убийственно» на «снисходительно». — Надо быть мною, чтобы сохранить здесь что-нибудь в тайне. Ведь это театральный мир — неужели вы действительно надеялись, что мне не расскажут? И может, хоть теперь вам станет понятно, почему я запираюсь. Почему темню. Почему ни одному не доверяю вполне. Но вам-то как раз одан секрет я собирался доверить. И не потому, что вы такой сверхчестный человек (этого не скажешь), а просто пора.

Он легонько постучал носком одной ноги о каблук другой, раскинув руки на сцинки соседних стульев, и произнес, заранее упиваясь эффектом;

— Дело в том, что это была не ваша пьеса.

— В каком смысле?

— Тот отрывок, который вам удалось прочесть в разгаре объятий, — он не из вашей пьесы. Да-да, можете убрать с лица ваш тонкогубый скепсис. Я приостановил работу над вашей пьесой — в первую очередь мы будем ставить… нечто совсем другое. И, увы, вышедшее не из-под вашего пера.

— Правда?! — раздалось из угла.

Лариса Петровна, сидевшая до этого момента почти неподвижно, привстала, уставилась на Салевича глазами, сиявшими послушно-счастливыми слезами, и вдруг кинулась целовать его, выкрикивая что-то бестолково-ликующее:

— Я знала! Наконец-то! Какой вы умница! Какой тонкий! Слава тебе, господи — отмучилась!

— Перестаньте! — отбивался Салевич. — Как вам не совестно. Можно сказать, у открытого гроба. Вы же еще не знаете. Может быть, новое для вас еще хуже.

— Ничего не может быть хуже. Главное, чтобы не его — понимаете? — г Лариса Петровна ткнула пальцем в сторону Всеволода. — Я чувствовала, чувствовала, что к этому идет. И вот — свершилось. Ах, в новом я готова играть лифтершу без слов, комнатную собачку, швейную машинку, стенные часы. А то, чем мы сегодня занимались? Эта акробатика с пистолетом — для того, да? Можно, я буду в следующий раз в брюках? Если Рудаков… Ладно, молчу, молчу.

И, напевая это «молчу-молчу» на все лады и вертя сумочку за ремешок, она вприпрыжку понеслась к выходу, но в дверях еще обернулась и исполнила небольшую импровизацию:

— Вы (Салевичу). Не можете (Всеволоду). Себе представить (Сереже). (Всем) Как я счастлива.

После ее исчезновения Салевич некоторое время молчал, словно нежась в тепле своего курточного огня, потом повернулся к Всеволоду и ска? зал в интонациях, должно быть, значившихся у него под «умеренная сердечность»:

— Не обращайте внимания. Актрисы все сумасшедшие, а способные вдвойне. Плюньте. Ваша пьеса все-таки очень мила, я продолжаю это утверждать. Но не для меня. Я портил ее отсебятиной? — возможно, но лишь потому, что пытался внести в нее то, что нужно. Нужно мне. И если бы не наткнулся на записки этого… Впрочем, зачем вам знать фамилию автора. Назовем его, скажем, Карпинский.

— Так это даже не пьеса?

— Отнюдь. Мемуары, беглые впечатления, случайные мысли, зарисовки очевидца. Но очевидца каких событий! Конечно, многим кускам нужно будет все же придать чисто драматургическую форму. Кстати, я очень надеялся в этом деле на вашу помощь. Вы умеете построить диалог, нарисовать характер — говорю это вовсе не в утешение. Опыт инсценировки был бы вам очень кстати. Так как же? Да или нет?

Всеволод поднял голову, тоскливым взглядом окинул Салевича, потом себя самого в треснутом зеркале.