Зрелость

Два раза в неделю я ездила встречать Сартра на Северный вокзал. Его венецианский кризис не имел продолжения: лангусты исчезли окончательно. Мы выпивали по стаканчику в соседнем кафе, которое сегодня уже не существует, оно нас очаровало: там был нижний зал, его облупившиеся зеркала, молескиновые банкетки, мраморные столики, сине-зеленое освещение напоминали нам ресторан «Поль»; стены были покрыты черными деревянными панелями с вычурными украшениями, наводившими на мысль о неаполитанском катафалке. Мы рассказывали друг другу о последних событиях в своей жизни и обсуждали новости. Затем мы шли на Монпарнас. Своей штаб-квартирой мы сделали кафе «Дом». По утрам, свободным от занятий в лицее, я там завтракала. Я никогда не работала у себя в номере, а только в отгороженном месте в глубине кафе. Вокруг меня немецкие беженцы читали газеты и играли в шахматы; иностранцы разных национальностей горячо спорили между собой, но потихоньку: их шепот не мешал мне; это суровое испытание — остаться наедине с чистым листком бумаги; время от времени я поднимала глаза, проверяя, существуют ли по-прежнему люди вокруг: их присутствие побуждало писать слова, которые однажды кого-то, возможно, тронут. Разговаривая с Сартром, с Ольгой, я очень любила смотреть на людей, снующих вокруг. Благодаря Фернану и Стефе, некоторых мы даже узнавали: там были Раппопорт с седой бородой, скульптор Цадкин, верзила Домингес, крохотный Мане-Кац, испанский художник Флорес, Франсис Грубер, с которым дружила моя сестра, Кислинг, Эренбург с широким лицом под густой шевелюрой, множество художников и писателей, более или менее известных и неизвестных. Особенно нас заинтересовал мужчина с красивым шероховатым лицом, всклокоченными волосами и с ненасытными глазами, который в одиночестве или в сопровождении очень красивой женщины бродил ночи напролет по тротуару; на вид он был крепкий, как скала, и вместе с тем подвижный, как эльф: это было невероятное сочетание. Мы знали, что нельзя составить правильное впечатление о человеке по его внешности, а внешность этого господина была очень уж колоритной, чтобы не счесть ее обманчивой: он был швейцарцем, скульптором, и звали его Джакометти. В целом в Париже, как и в Руане, женщины казались нам более занятными, чем мужчины. По ночам высокие американки величественно напивались. Женщины актрисы, жены артистов, модели, актрисули театра «Монпарнас», красивые и не очень красивые девушки, содержанки и не совсем — нам нравилось смотреть, как они грезят над кофе со сливками, сплетничают с подружками, кокетничают со своими мужчинами. Одевались они дешево, но не без изыска; некоторые носили одежду старомодного шарма, купленную на блошином рынке. Хорошо помню одну, которую мы называли «швейцарка»; у нее были светлые, очень гладкие волосы, которые она собирала в пышный пучок, точно в стиле 1900 годов; она носила блузку из тафты красновато-бурого цвета с зауженными книзу рукавами-буфами; обычно она толкала детскую коляску. Время от времени мы садились в кафе «Селект» среди эмансипированных девиц с бритыми затылками, которые щеголяли галстуками, иногда моноклями; такой эксгибиционизм казался нам претенциозным. Мы предпочитали комедии менее ожидаемые, которые разыгрывались некоторыми фантазерами. Как-то вечером мы с Ольгой обнаружили на улице Месье-ле-Пренс «Аххагар», тогда это было дешевое и сомнительное место. Мы были очарованы непритязательной экзотикой обстановки, заунывной музыкой, доносившейся из подвала, и особенно стаканами, украшенными выпуклыми цветочками, в которых ряженый араб подал нам чай с мятой; внизу якобы уроженка улед-найла исполняла танец живота; в верхнем зале не было никого, кроме некрасивой женщины лет тридцати с прилизанными волосами, которая пела, полулежа на диванчике. Потом мы часто видели ее в «Доме»; всегда одна, она больше не пела, но вдохновенно шевелила губами. Другая, примерно того же возраста, с резкими чертами, жеманничала, закатив глаза и разговаривая с невидимым собеседником, мы подозревали, что это был Бог. Чем более странный и потерянный вид бывал у людей, тем больше расположения они у нас вызывали. Некоторые, однако, внушали беспокойство; был один пучеглазый, глаза которого с каждой неделей становились все более выпуклыми: того и гляди они могли выскочить из орбит и покатиться на пол; и еще был тот, кого мы прозвали мазохистом. Однажды мы сидели с Ольгой в «Куполь»; на ней было манто из искусственного меха под пантеру, на мне — фетровая шляпа вполне мужского вида; какой-то мужчина с оттопыренными ушами и отвислой челюстью не отрывал от нас неподвижного взгляда; он положил на наш столик газету, написав на ней: «Раб или пес?» Мы наспех проглотили содержимое наших стаканов. Когда мы проходили мимо него, он прошептал: «Прикажите мне пройти по залу на четвереньках, и я это сделаю!» Через несколько недель мы снова его увидели; он шел по улице рядом с женщиной, на ней были крахмальный воротничок, галстук, высокие ботинки, а лицо — злое-презлое: сам он, казалось, находился в каком-то трансе. Между нами и другими завсегдатаями «Дома» установилось что-то вроде молчаливого братства. Откуда-то узнав, что мы служащие и, стало быть, в относительном достатке, нередко какой-нибудь пьяница или горемыка, а иногда и профессиональный попрошайка подходил к нам попросить сто су; взамен он считал себя обязанным выложить нескончаемый поток выдумок: мифомания процветала. Все эти деклассированные элементы, изгои, неудачники, сочинители отвлекали нас от однообразия провинции. Говорят, будто существует конформизм антиконформизма: во всяком случае, он располагает к большей фантазии. Я испытывала огромное удовольствие работать в одиночестве среди этих людей, очень близких и очень далеких, на ощупь отыскивающих свой путь в жизни.