Зрелость

Дальше я уже ничего такого не думала; я отдалась во власть свежести простынь; меня уложили, меня кололи, меня взяли на попечение: я всегда жила на пределе, а тут такой покой! Позже я узнала, что, когда меня привезли, одно мое легкое стало похоже на какой-то ошметок, второе тоже оказалось затронуто; тогда не знали способа пресечь инфекцию и ограничились тем, что делали мне уколы для поддержания сердца: но если второе легкое не выдержит, мне конец. Такая мысль не приходила мне в голову. Я доверчиво ждала выздоровления. На ночь меня приподнимали на подушках, днем, едва очнувшись, я оставалась в том же положении, время путалось. Когда я приходила в сознание, меня не отпускала лихорадка, она до бесконечности усиливала даже самые слабые звуки, малейшие колебания света: утром пение какой-нибудь птицы до краев заполняло вселенную и вечность; я смотрела на корзину цветов, присланную моими ученицами, на графин с оранжадом на прикроватной тумбочке: больше я ничего не желала, мне всего было достаточно.

Мало-помалу я приходила в себя. Моя мать приходила почти каждое утро, Сартр — во второй половине дня, когда не был в Лане. Моя сестра, Ольга, мадам Лемэр, Бост сменяли друг друга у моего изголовья; я с ними разговаривала. Настал день, когда я смогла читать. В первом романе Тида Монье «Короткая улица» я вновь встретилась с Провансом. Врач хотел знать, не задеты ли всерьез мои легкие, и велел мне сделать рентгеновский снимок; какая пытка — стоять на ногах! Я чуть не упала в обморок. В течение двух дней я дожидалась результатов, скорее с любопытством, чем с опаской; покидая свой гостиничный номер, я плакала, но мысль поехать в туберкулезный санаторий меня не возмущала. «Это будет определенный опыт», — говорила я себе. Я хранила верность своей позиции: принимать все, что посылает мне жизнь. Я сетовала на то, что мир однообразен и повторяется: ну что ж, теперь и он изменится! Наша троица с ее волнениями и наваждениями в конце концов стала тяготить меня, поэтому «ссылка» в санаторий казалась мне успокоением. Возможно также, эта отстраненность была всего лишь шаткой защитой: если бы мне действительно пришлось долгое время лечиться где-то далеко, сохранила бы я свое хорошее расположение духа? Но от этого испытания я была избавлена. Мне разрешили выздоравливать в Париже.

Сартр забронировал мне в гостинице Марко номер, более просторный и более удобный, чем в «Руаяль-Бретани». У меня сохранялся постельный режим, но как же я была счастлива покинуть клинику! Это было время пасхальных каникул; в обед Сартр пошел в «Куполь» за порцией дежурного блюда и осторожно, стараясь ничего не опрокинуть, принес его в мой номер; вечером я ела ветчину, фрукты, ко мне возвращались силы. Беда в том, что я оказалась во власти всех тех, кому приходила в голову мысль навестить меня. К тому же затворничество стало меня угнетать. Я пробовала сделать несколько шагов в своем номере, и у меня закружилась голова; надо было заново учиться держаться на ногах. Сартр уехал в Лан, и немного примирившиеся Марко с Бостом помогли мне осуществить мой первый выход; они отвели меня в Люксембургский сад, причем каждый держал меня за руку: от солнца и свежего воздуха кружилась голова, я пошатывалась.

Я снова читала газеты: те же, что раньше, но еще и «Сё суар», газета появилась в начале марта, ею руководил Арагон, а за блок внешней политики отвечал Низан. Хотя Блюм и объявил о паузе, финансовая верхушка систематически стремилась погубить его правительство. Лиги были распущены, но Ля Рок сразу основал Французскую социальную партию, а вслед за тем Дорио — Французскую народную партию, к которой присоединился Рамон Фернандес. На одно из собраний ФСП рабочие Клиши ответили мощной манифестацией, которая в результате нападения полиции стоила жизни пятерым из них. В Испании дела были плохи. Франкисты бомбили Мадрид и Страну Басков; в Дуранго они устроили массовое убийство женщин и детей; немецкие самолеты громили Бильбао. В конце апреля побоище в Гернике вызвало возмущение некоторых католиков: Мориак, Мадоль, Бернанос, Маритен выразили протест. Во Франции началась новая кампания в прессе против детской каторги: в Эссе умер девятнадцатилетний заключенный исправительной колонии, став жертвой жестокого обращения; правительство обещало, что все изменится, но ничего не менялось в Эссе, Амьене, Меттре. Не в силах побороть несчастья мира, я хотела забыть о них. Я с радостью подчинилась врачу, предписавшему мне поехать отдохнуть на три недели на юг.