Зрелость

Чтобы подправить взгляд Элизабет на трио суждением, тоже внешним, но доброжелательным, в одной главе я дала слову Жерберу. Правда, изложила я это довольно поверхностно, поэтому он играет вспомогательную роль. Есть много причин, не позволявших мне взглянуть на мир глазами Пьера; я наделила его чувствительностью, умом по меньшей мере равными уму моей героини: если бы я представила их в живом брожении, пропорции романа были бы нарушены, поскольку я решила рассказать историю Франсуазы. С другой стороны, мне хотелось, чтобы между противодействиями Ксавьер и кажущейся полупрозрачностью Пьера сохранялась симметрия: раскрывать обоих следовало через Франсуазу. О чем я сожалею, так это о том, что мне не удалось придать Пьеру выразительность, которой он обладает для Франсуазы. Оправдывает это одна, но существенная, причина. Во Франсуазу я вложила слишком много своего, чтобы связать ее с человеком, который был бы для меня посторонним: мое воображение отказывалось от такой подмены. Но мне не менее претило вынести на публику образ Сартра таким, каким я его знала. Я остановилась на компромиссе, Пьер сохранил имя и род стремлений героя второго моего романа; у Дюллена я позаимствовала некоторые внешние черты; другие я взяла у Сартра, но лишив их остроты; некоторые придумала из-за требований интриги. Лишенная своей свободы в силу преград и самоцензуры, я не сумела ни создать персонаж, ни набросать портрет. И в результате Пьер — на котором держится вся история, поскольку Франсуаза определяется исключительно применительно к нему, — обладает меньшей жизненностью и правдивостью, чем любые другие действующие лица.

«Гостья» свидетельствует о преимуществах и неудобствах того, что именуют «романтической транспозицией». Гораздо более интересно и приятно, чем Руан, было описывать Париж, театральный мир, Монпарнас, блошиный рынок и прочие места, которые я любила. Вот только перенесенная в Париж история трио многое теряла и в своей правдивости, и в значимости. Маниакальная привязанность двух взрослых людей к девятнадцатилетней девочке не могла найти объяснения, кроме как в контексте провинциальной жизни; требовалась эта удушливая атмосфера, чтобы малейшее желание, малейшее сожаление превращалось в наваждение, чтобы любая эмоция обретала трагическую силу, чтобы улыбка могла воспламенить небо. Из двух молодых безвестных преподавателей я создала вполне парижских людей, с большим количеством друзей, связями, удовольствиями, занятиями: ужасная, пронзительная, порой чудесная история одиночества втроем в силу этого оказалась искажена.

Когда я начинала работать над «Гостьей», то предполагала, что убийство Ксавьер произойдет во время отсутствия Пьера: наверняка он будет в отъезде. Война снабдила меня отличным предлогом, чтобы удалить его с места действия. Я думала, что в покинутом мужчинами городе уединение двух женщин с большей легкостью, чем в обычное время, достигнет высшей точки напряженности; однако невозможно, чтобы чудовищность коллективной драмы не оторвала Франсуазу — такую, какой я ее показала, — от личных забот; свои отношения с Ксавьер она должна переживать в смятении: иначе ей недостанет необходимой убежденности, чтобы убить. Развязка показалась бы более правдоподобной, если бы произошла в провинции в мирное время. Во всяком случае, в этом отношении смещение места и времени оказало мне плохую услугу.

Что касается эстетики «Гостьи», то я уже говорила, на каком правиле она основывается; я рада, что последовала ему: ему моя книга обязана лучшим, что в ней есть. Благодаря неведению, в котором я держу своих героев, эпизоды бывают столь же загадочными, как в хорошем романе Агаты Кристи, читатель не сразу распознает их значимость; мало-помалу новое развитие событий, обсуждения обнаруживают их неожиданные аспекты; Пьер может до бесконечности распространяться относительно какого-нибудь жеста Ксавьер, который Франсуаза едва заметила и которому никогда не будет дано окончательное толкование, поскольку истиной никто не владеет. В особенно удавшихся отрывках романа достигаешь двусмысленности значений, которая соответствует тому, с чем имеешь дело в реальной жизни. Мне также хотелось, чтобы события не нанизывались одно на другое, согласно однозначным причинным связям, а чтобы, как в самой жизни, они были понятными и случайными: Франсуаза спит с Жербером, чтобы отомстить Ксавьер, но еще и потому, что с давних пор желает его, потому что ее нравственные запреты не имеют больше значения, потому что она чувствует себя старой, потому что она ощущает себя молодой, по множеству причин, превосходящих все те, которые можно было бы привести. Отказавшись одним взглядом охватывать разнообразные сознания моих героев, я запретила себе также вмешиваться в нормальное течение времени; от главы к главе я выделяла отдельные моменты, причем каждый представляла целиком и никогда не сводила к лаконичному пересказу беседу или событие.