Зрелость

Зато через несколько дней после этого меня ожидал неприятный сюрприз. В последнее время, когда я с ним говорила, Дюллен держал речи против «бошей», подсказанные его шовинизмом бывшего «пуалю»[109]. Вместе с ним и с Камиллой я ужинала в фойе «Театра де Пари». Посреди ужина Камилла категорическим тоном откровенно высказала свои убеждения, и он слушал ее, не проронив ни слова. Раз нацизм торжествовал, следовало присоединиться к нему, утверждала Камилла; теперь или никогда она должна добиться славы: как создать себе пьедестал из своей эпохи, если она будет ее осуждать? И она всем сердцем присоединялась к этой эпохе, полагая, что наконец-то ее час настал. Я остановила ее доводом, казавшимся мне неоспоримым: антисемитские гонения. «О! — отвечала она. — Бернстен достаточно долго руководил театром: каждому свой черед». Я тоже, в свою очередь, произнесла длинную речь; лицо ее выражало непревзойденное высокомерие, руки дрожали, на губах играла едва заметная улыбка: «Гонения или нет, люди, у которых за душой что-то есть, всегда пробьют себе дорогу». При нынешних обстоятельствах ничтожность такого дешевого ницшеанства была мне невыносима, и я чуть было не встала из-за стола: смущение и доброжелательность Дюллена удержали меня, но, проглотив последний кусок, я сразу ушла; я была в ярости и глубоко опечалена; долгое время я с ними не виделась.

Проходя 28 декабря по бульвару Сен-Жермен, я увидела толпу перед изгородью, на которой висела красная афиша:

СООБЩЕНИЕ

Инженер Жак Бонсержан из Парижа был приговорен немецким военным трибуналом к смерти за насильственное действие против служащего немецкой армии.

Сегодня утром он расстрелян.

Кем он был? Что совершил? Я ничего об этом не знала[110]. Но впервые корректные оккупанты официально сообщали нам о казни француза, виновного в том, что он не склонил головы.

Среди тех, кто покорился, согласия не было. Парижская пресса поддерживала политику Лаваля, отставки которого требовал Петен и которого он заменил Фланденом, а затем Дарланом. Национально-народное объединение, созданное в январе 1941 года Деа, противостояло по некоторым вопросам Французской народной партии Дорио и приверженности французскому духу Бюкара; но все единодушно упрекали Виши в слишком вялом служении Германии. В свободной зоне, однако, Легион поддерживал «Национальную революцию», помешав Андре Жиду прочитать лекцию о Мишо. Эти разногласия, эта путаница и оттенки не имели ни малейшего значения в глазах тех, кто полностью отвергал коллаборационизм. В своем отвращении они смешивали воедино всех, кто его проповедовал. И все-таки меня чуть не стошнило, когда в феврале снова появилась газета «Же сюи парту»; ее редакция, похоже, страдала коллективной паранойей. Они не только хотели гибели всех деятелей Третьей республики, всех коммунистов, всех евреев, но обрушивались и на тех писателей, которые в очень узких границах дозволенного пытались выражать свои мысли, не отрекаясь от своих убеждений. Они неистово умножали доносы. «Существует иное право, которое мы отстаиваем, — писал Бразийак, — это указывать на тех, кто предает». И они не упускали случая пользоваться им.