Зрелость

Случилось так, что за два дня до моего отъезда в Париж приехал Эрбо и сообщил, что проведет в Париже две недели без своей жены: у него будет время встретиться со мной. Долгое время наши отношения пронизывала двусмысленность: он не стремился узнать, кем был для меня Сартр, я не хотела поведать ему об этом; двумя месяцами ранее он нашел в моей комнате письмо, которое открыло ему глаза на наши отношения с Сартром. Он посмеялся, но был рассержен, хотя и не скрывал от меня горячего интереса, с каким относился к девушке из Кутанса. Он поставил передо мной ультиматум: если, вместо того чтобы воспользоваться его присутствием в Париже, я уеду с Панье, он никогда больше со мной не увидится. Я возражала, что не могу обмануть Панье. «Можете», — говорил Эрбо. «Не могу», — отвечала я. Что ж, в таком случае он порывал со мной. Мы пошли в кино, я горько плакала, повторяя: «Я обещала». Такое упрямство, говорил он впоследствии Сартру, приводило его в отчаяние, он предпочел бы откровенное признание: «Я хочу посмотреть страну». Но, по правде говоря, я была искренна; мне всегда казалось, что, за исключением чрезвычайных обстоятельств, отказ от совместных планов наносит оскорбление дружбе, а я всей душой хотела сохранить дружбу с Панье; в этом и заключалась суть дела: теперь я предпочитала ее в ущерб дружбе с Эрбо. Панье был более близок Сартру, а значит, и более близок мне; обстоятельства, ограничивая нашу близость, обещали ей нескончаемое обогащение; Эрбо же, напротив, и он знал об этом, уже не играл никакой роли в моей жизни. Он принадлежал прошлому, и я жертвовала им ради будущего. Я простилась с ним со слезами. И это тоже рассердило его, и я его понимаю, поскольку мое безудержное отчаяние превращало в роковую неизбежность выбор, который в действительности исходил от меня.

Над Морваном лил дождь, но для радости мне довольно было повторять: мы едем, уже поехали! В Аваллоне обед в гостинице «Пост» утомил меня. На следующее утро мы посетили церковь в Бру; я была растрогана мраморными надгробиями и усилиями тех, кто поддерживал в порядке могилы; никто не заставлял меня восторгаться «скульптурным витражом», обработанным не лучше, чем камни церкви Сен-Маклу. В Лионе Панье пошел на встречу с друзьями, а я отправилась к старшей из моих кузин, Сирмионе, которая вышла замуж за студента-медика; с нами обедали двое или трое ее братьев; за столом прислуживала дурочка сирота, они все мучили ее. Еще больше, чем в раннем детстве, они удивили меня. На основании того, что я путешествовала с мужчиной, они предположили, будто ни один порок не представляет для меня тайны, грубость их шуток привела меня в изумление; на десерт они предложили мне то, что именовали «гренобльским орехом»: скорлупу ореха, заключавшую в себе презерватив; они так громко хохотали, что избавили меня от необходимости скрывать свое смущение. Затем они показали мне Лион во всех подробностях. А мой кузен Шарль пригласил меня на свою маленькую фабрику по изготовлению патронов для электрических ламп. Это было мое первое знакомство с работой, поразившее меня в самое сердце. Средь бела дня в мастерской царила темнота, дышать там приходилось воздухом, наполненным металлической пылью. Женщины сидели перед крутящимся металлическим щитом, который регулярно просверливался; в ящике, стоявшем прямо на полу, они брали латунный цилиндр и ставили его в дыру, передвигаемую щитом. Бесконечно, в быстром ритме рука работницы двигалась от ящика к щиту, в течение какого времени? В течение восьми часов при этой жаре и этом запахе, без передышки, они были прикованы к ужасному однообразию этого кругового движения. Восемь часов, каждый день. «Ты слишком много выпила за обедом», — весело заметил кузен, увидев, как слезы выступают у меня на глазах.