Зрелость

Со мной произошла и более серьезная неприятность. В среду 7 февраля я должна была провести вечер с Марко. В тот день мадам Лемэр и Панье пригласили меня на ужин. Мне не хотелось говорить им о моих отношениях с Марко, близость которых они преувеличивали и которых не одобряли. Я опасалась взглядов, которыми они обменялись бы, если бы я сказала им правду, и потому ответила, что мы договорились встретиться с моей сестрой. 6 февраля я находилась в Руане и узнала о происходящих событиях на следующий день из газет. После ужина я вместе с Марко пошла на площадь Согласия, там еще оставались обгоревшие, перевернутые машины, вокруг бродили многочисленные зеваки. Внезапно мы лицом к лицу столкнулись с Панье и Симоной Лабурден. Панье и Марко весело обменялись какими-то пустыми словами, а у меня перехватило горло. Мне вспомнилась западня, в которую я угодила в шестнадцать лет, когда списала перевод латинского текста; ничего не значащий поступок, неожиданно преданный огласке, приобретал огромный смысл. Мадам Лемэр и Панье сурово осудят такую скрытность, которая позволит им счесть подозрительными мои отношения с Марко. Как объяснить им, что я защищалась от их улыбок? Нет. И на этот раз единственным верным решением мне показалось упорство во лжи. На следующей неделе я ужинала вместе с Панье в ресторане, поблизости от винного рынка; я уверяла его, что действительно собиралась пойти с сестрой, и мои планы изменились в последнюю минуту. Я так горячо отстаивала свою невиновность, что он почти мне поверил, но мадам Лемэр еще больше убедилась в моем обмане и дала мне это почувствовать. В конце концов меня спас Сартр, когда приехал в Париж на пасхальные каникулы; он рассказал своим друзьям правду и объяснил им мое поведение с таким сочувствием, что и они разделили его. Возможно, сначала они дошли даже до того, что усомнились в моей искренности по отношению к нему; во всяком случае, его хорошее настроение убедило их в том, что они придали чересчур большое значение этому случаю. Они посмеялись над этим вместе со мной, тем все и кончилось. Тем не менее об этом опыте у меня сохранилось незабываемое воспоминание. Нет большего несчастья, думалось мне, чем считаться виновной по приговору уважаемых судей; безоговорочное осуждение должно было бесповоротно исказить отношения с самим собой, с другими, с миром и оставить след на всю жизнь. В который раз мне опять очень повезло, мне, кому никогда не суждено будет нести в одиночку груз секрета.

Вечером 9 февраля коммунистическая партия организовала антифашистскую манифестацию, которой грубо воспрепятствовала полиция, убив шестерых рабочих. 12 февраля после полудня впервые за многие годы трудящиеся, социалисты и коммунисты, прошли рядом по Венсенской аллее. Всеобщая конфедерация труда объявила в тот день всеобщую забастовку, к которой примкнула Всеобщая университетская конфедерация труда: «против угрозы фашизма, в защиту политических свобод». Лозунг поддержали около четырех с половиной миллионов трудящихся. В руанском лицее его приняли лишь Колетт Одри, Симона Лабурден и одна профсоюзная активистка. Я даже не собиралась присоединяться к ним, настолько я была далека от любой политической практики. Существовала и другая причина для такого уклонения. Мне претил любой шаг, который заставил бы меня смириться с моим положением, как и прежде, я отказывалась отождествлять себя с преподавателем, каким являлась. Я уже не могла утверждать, что играю в преподавательскую деятельность: я претерпевала свое ремесло и относилась к своей работе как к принуждению; она вынуждала меня жить в Руане, приходить в лицей к определенному времени и так далее. Оставалась, однако, некая роль, которую мне навязывали, которой я покорялась, но из-за которой, думалось мне, ускользала моя истина. Меня не интересовали требования профсоюзов служащих. В классе я хотела действовать в качестве индивида, который выражает свои мысли другим индивидам, но не проявляет себя как член преподавательского состава действием, каковым бы оно ни было.